в саду — калитка, через которую Замфировы ходят в церковь на утреню и короткие молитвы. Во дворе несколько амбаров для кукурузы, печь для хлеба, конюшни, большой сарай; в сарае две обычных повозки и фаэтон, правда, старинного образца,— ни дать ни взять египетская колесница с библейских картинок, которая вместе с фараоном потонула в тот роковой день в Красном море, но если я добавлю, что во всем городе только еще у паши был такой фаэтон и ни у кого больше, вы представите себе подлинную картину богатства, несметного богатства чорбаджи Замфира.
Тут же, во дворе, помещение для слуг и кухня. Кухня, как и полагается, чуть в стороне от купеческих палат, чтобы не доносился запах готовящихся блюд. В кухне охотнее всего проводят время как слуги, так и домочадцы. Кухня — любимое и, так сказать, самое теплое место в просторных хоромах чорбаджи Замфира. Порой на чашечку кофе туда заглядывает и сам хозяин. В этом случае все обычно выходят, остаются только двое из тех, кто помоложе, мужчина и женщина, стоят столбами в ожидании приказа еще что-нибудь подать. Но большую часть дня в кухне толчется и судачит бабье. Сидят на крестьянских, грубо сколоченных треногих табуретках, на каких обычно работают башмачники, попивают целый день кофе, грызут жареные тыквенные семечки или кукурузные хлопья, да еще ради удобства скинут лишнюю одежду, останутся в одних рубахах и шальварах и слушают, что нового по соседству, в околотке и в городе, переберут косточки всем, никого не забудут. Соберется на свободе своя и соседская челядь, и пойдет веселье: хохочут, визжат, кричат: «Чтоб тебе пусто было!» А порой, разыгравшись, давай швырять друг в друга шлепанцами, но стоит войти мужчине, сразу же замолкают и принимают серьезный вид, словно ничего и не было, мол, я не я и хата не моя! Из этой кухни вышли замуж пять девушек — приемных дочерей. Полюбили дворовых парней чорбаджи Замфира, повенчались, стали хозяйками, женами мастеров, но продолжают чувствовать себя здесь как в родном доме. И когда прислуживают и угождают хаджи Замфиру, не считают себя челядью, как это бывает там, на холодном, бездушном Западе, а свояками, хозяйской родней. И величают его не иначе, как чорбаджи, хаджи или дядей, а жену его Ташану — хозяйкой или тетей, а общую любимицу Зону — просто Зоной. Словом, отношения самые патриархальные и сердечные. И хотя чорбаджи Замфир как с турками, так и с сербами в городе кичлив и тверд, дома он мягок, покладист, смотрит на всех как на своих детей. Заглянет, бывало, в кухню, чтобы раскурить трубку, и скажет: «Ну-ка, Мада, дочка, сунь-ка мне коралл в трубку, да покрасивей! А я уж погуляю на твоей свадьбе! Ха-ха-ха!» — и засмеется и ущипнет румяную, как наливное яблочко, щечку или похлопает по пышному плечику, затянутому узким еле-ком, который того и гляди лопнет. И если в это время нагрянет вдруг в кухню хозяйка Ташана, которую хаджи Замфир, хоть и прогнал трех пашей, все же чуть побаивается, он тотчас, напустив на себя серьезность, как ни в чем не бывало, переведет разговор на другое, начнет давать наставления и даже малость побранит: «Выйдешь замуж, хозяйкой станешь, честь надо беречь. Честь, она такая, не велика с виду,— и раздвинет два пальца, потом поднимет брови и многозначительно протянет,— но большой капитал!» И когда девушка выйдет замуж, Замфир и тогда не оставляет молодуху без попечения, следит за тем, как она себя ведет, и время от времени навещает; возможно, это и дало повод каким-то бездельникам сложить частушку о чорбаджи Замфире и красавице Цвете, которая поется и поныне:
Цвета господину ракию подносит, Цвета господину даст, что тот ни спросит. Господин хмелеет — Цвета так и млеет, Господин смеется — Цвета так и вьется!
Чорбаджи Замфир не раз слыхал эту частушку и нисколько не сердился. Может быть, потому, что он умел радоваться жизни и был охотник до песни. Любил засыпать и просыпаться под пение, любил летом после обеда улечься на веранде отдохнуть, подремать и послушать тихую песню, и домочадцы, зная это, тихонько затягивали:
Пой, соловушка, да без крику, Не буди моего владыку, Сама его усыпляю — И сама будить желаю...
А чуть проснется, бегут сломя голову к нему на веранду. Одна несет на подносе кусочек стамбульского рахат-лукума, стакан воды и рюмку анисовой, другая — тазик, кувшин и полотенце. Замфир умоется, вытрет руки и лицо, обычая ради покряхтит, поохает: «Ой, горюшко!» — посетует на жизнь: «Хоть бы уж смерть пришла поскорей, надоело мучиться... Собачья жизнь!» Пожалуется на свое бренное существование, потом возьмет рахат-лукум, пошутит с девушками, спросит их, есть ли что послаще рахат-лукума.
Одним словом, вел себя как настоящий барин, и в доме у него — точь-в-точь как у паши. Куда ни глянешь — все на барскую ногу. Уже в прихожей чего только не увидишь: медные тазы, кувшины, блюда, серебряные шандалы, тарелки, подносы (в полтора метра ширины), кубки, мангалы; и чего-чего только тут нет, и все из серебра или луженой меди! Сколько же работы было у девушек, пока они всю утварь не доведут до блеска, так что все сверкает, и кажется, будто само солнце спустилось и размножилось. А в комнатах! От роскоши в глазах рябит! Всюду пиротские, чипровацкие и ангорские ковры, перламутром отделанные стамбульские лари, битком набитые шелками и бархатом; на стенах оружие — подарки пашей и турецких военачальников. Вдоль стен низкие диваны. По субботам и в канун праздников зажигаются дорогие серебряные лампады. Висят они перед русскими иконами в богатых окладах, а три неугасимые горят перед самой большой иконой — из Иерусалима. Привез ее в свое время отец Замфира из паломничества, куда брал и своего десятилетнего сына Замфира, которого потому и величают хаджи Замфир.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50