Когда заиграли «Нишевлянку», Манча встал рядом с Калиной. Зона не пошла танцевать. Смотрит, как кружится коло, и не спускает глаз с Мане и Калины; видит, как они пляшут, как Калина крепко и судорожно ежимает руку Манчи, время от времени вытирая пальцы платочком, чтобы снова схватиться за его руку, пока ее рука снова не выскользнет; смотрит, как они разговаривают, слышит дрожащий голос Калины, видит устремленный на Манчу ласковый взгляд больших, черных, как
июньская полночь, прямодушных глаз!.. Следующее коло, «Йелку-тюремщицу», Калина и Мане снова танцевали рядом.
У Зоны на сердце скребли кошки. Прислонилась плечом к подружке Гене, забылась, смотрит бездумно на
мелькающую перед глазами пестроту, слушает музыкантов, дробь туфелек по мостовой, звонкий девичий голос Калины, которая поет:
Не пойду ни за кого я,—
Лишь за нашего соседа!
«А ведь Мане и Калина соседи!» — приходит в голову Зоне, и она впивается глазами в счастливую, блаженную Калину. На душе у нее стало тяжело, все окружающее показалось серым, скучным, а самую большую скуку вызывал Манулач, которому она еще так недавно строила глазки. Он подошел было угостить ее кукурузными хлопьями, и она уж не знает, кто ей противнее — Манулач или эта голодранка Калина. От огорчения и ревности девушка, закусив до боли нижнюю губу, только прижималась к подружке и все крепче стискивала ее руку.
— Эй, Васка! — позвала служанку Зона, морща нос и раздувая ноздри.
— Что прикажешь, Зона? — спрашивает, подбегая к ней, Васка.
— Ступай-ка ты к этой... как ее там зовут, к той, ну, Калине, и скажи: кличет тебя Зона Замфирова.
— Я здесь! Зачем я тебе? — спросила, подойдя, Калина.
— Вот позвала тебя...— начала Зона, вся побледнев, с трудом шевеля пересохшими губами, и вызывающе выставила вперед правую ногу.— Ты бедная... Скудно живешь... не в пору обед, как хлеба дома нет... Давай-ка... если хочешь...— И тут Зона возвысила голос и четко, чтобы каждое слово услышал Мане, продолжала: — Приходи, наймись к отцу... Васка выходит замуж... и... будешь в доме... прислуживать!..
— А зачем мне наниматься? — отвечает Калина.— У меня есть мать и брат... В служанки не пойду! Буду матери дома помогать...
— И мужу...— ехидно прервала ее Зона.
— Что ж, если даст господь и выпадет судьба... и мужу...
— Манче? Да? — ядовитым шопотом снова прервала ее Зона.— Босячка!
— Что ты сказала?.. Не расслышала я! — спросила мягко Калина и поглядела на нее глазами, полными слез.
— Значит... не хочешь идти ко мне в служанки?
— Нет! — ответила гордо Калина.— Не служанка я для вашего дома...
— А для хороводов? В хороводах ты первая, как же! — бросила Зона и презрительно смерила ее взглядом с головы до пят.
— Зона, оставь!.. Не слушай ее, Калина, ступай себе,— вмешалась Гена и сильно дернула подругу за руку.— Пойдем, пора домой!..
И в самом деле пора было уходить. С пастбища возвращалось стадо, городской фонарщик уже ходил с лестницей и зажигал фонари; продефилировал по главной улице патруль, по одному расходясь по боковым улицам, чтобы бдеть всю ночь над добром и честью усталых, спящих горожан... Начали расходиться и с гулянья. Народу все меньше и меньше. Тот, кто живет далеко, ушел раньше, кто близко — попозже. И там, где еще недавно плясали, хохотали и повизгивали, все опустело, замерло, раздавленные ранние весенние цветы, оброненные девушками во время танцев, наводили грусть. И Зона домой пошла one-
чаленная. Оглянувшись еще раз, увидела, как Мане и Калина идут вместе, услышала, как он предложил проводить ее до дому, а она, поглядев на него благодарно, все же отказалась и сдавленным голосом просила:
— Не надо, Мане, пожалуйста!.. Оставь меня! Я сама дойду! Вернись! Богом тебя молю! Еще и брат увидит! Стыдно перед людьми. Уйди, Мане, ради Христа!..
Вдруг их подхватила ватага веселой молодежи... Девушки, взявшись под руки, пошли впереди, а за ними, обнявшись, зашагали парни. И обе шеренги направились по домам, дружно распевая песни.
День гаснет, умирает, на небе затеплились звезды, на землю спускается тихий вечер, голоса веселых и счастливых молодых людей в безмятежном весеннем сумраке поют грустную песню, и слышится в ней безграничная, древняя, как мир, извечная печаль:
Кабы знала ты, девица, ясная зорька,
Как мне молодость жаль, как мне стариться горько!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В ней рассказывается о весьма приятном для Мане известии,
которое он услышал из уст служанки Васки, после чего для
него, как сказал бы поэт, и солнце ярче засветило, и цветы
слаще запахли, и птицы звонче запели
Неделю спустя после рассказанного в предыдущей главе служанка Зоны, Васка, идучи мимо мастерской Мане, а сидел он там один, бросила ему на ходу: «Братец Мане, Зона тебе кланяется!» Все произошло так быстро, что Мане не успел опомниться, а не то что поблагодарить и, в свою очередь, передать поклон Зоне.
В тот день Мане был на седьмом небе. Да и как же иначе, если он целую неделю не находил себе места от тяжкой тоски и не мог не только работать, но и сидеть в мастерской при одном воспоминании о том, как Зона глядела на этого болвана Манулача. И не будь Манулач тем, чем был, и не сиди он все время перед лавкой, разговаривая с отцом, то Мане уж нашел бы случай схватиться с ним — до того был на него зол. А раз такого случая не представлялось, пришлось ограничиться тем, что, проходя мимо, этак случайно выбить локтем цигарку у него из мундштука, когда тот сидел перед лавкой и курил (курил он, кстати, редко:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50