два или три раза в году, вспоминая о табаке лишь после доброй выручки).
И как же после нескольких таких тяжких дней и удрученного состояния духа обрадовался Мане, как оживили и воскресили его эти сладостные слова: «Братец Мане, Зона тебе кланяется!» Слова эти непрестанно звучали в ушах майской песней соловья!.. И снова не сидится на месте, скучно в мастерской, и, как только пришел Поте, Мане вскочил, собираясь уйти. Нет, я неправильно выразился: не уйти, а улететь на крыльях радости. Но как раз в ту минуту, когда он давал наказ ученику, в лавку вошел покупатель. Нервничая, Мане подал ему товар, но, тут же решив, что покупатель умышленно затягивает дело, измерил его с ног до головы взглядом и сказал:
— Нет, не покупатель ты!.. Нет у тебя денег!..— взял из-под носа огорошенного человека разложенные вещи и вышел из мастерской.
И давай гонять по улицам, переулкам, большим и малым, и даже таким, где черт ногу сломит и куда сам инженер общины и по должности глаз не кажет. Дважды исходил он вдоль и поперек весь город, дважды возвращался в лавку, но за работу не брался, только крутил цигарки да курил, пуская кольца дыма и глядя на них с довольным видом. В конце концов взял ружье, подался в поле и бродил там до темноты, и только тогда вернулся домой, а о том, что он даже не стрелял, полагаю, не нужно и говорить!.. Весь день Мане думал лишь о Зоне, и в ушах все время звенели Васкины слова: «Зона тебе кланяется!» Не удивительно поэтому, что он и не замечал, как по дороге мимо него проходят толпы женщин и девушек в своих живописных нарядах. Обычно он обязательно заденет или хоть кашлянет, проводя мимо, а сейчас просто никого не видел, хотя они, подталкивая друг друга, громко смеялись и отпускали на его счет шуточки.
Такова сила любви, и до такой степени она завладевает человеком!.. Ничего он не видел, ничто его не касалось! Одна лишь Зона стояла перед глазами, одни лишь ее слова приветно звучали в ушах, и он без конца их шепотом повторял...
Мане осмелел и как-то, будучи один, окликнул Васку, когда она проходила мимо мастерской.
— Как дела у вас, все ли здоровы?
— Здоровы! — ответила Васка, разглядывая серьги, которые Мане ей подарил.
— Что делает чорбаджи?.. Здоров ли?
— Здоров!
— А госпожа как поживает?
— Здорова и она!
— А ты как, здорова ли?
— Здорова и я!
Тут Мане примолк. Взял свою табакерку, открыл ее, лизнул большой палец на правой руке, подхватил листок папиросной бумаги, насыпал на него щепотку табаку, послюнил и принялся сворачивать цигарку. Закурив, подкрутил усы, тихонько откашлялся, словно собрался сказать нечто очень важное. Но ничего не сказал, а принялся раскладывать перед собой инструменты и пускать густые клубы дыма. После продолжительной паузы он наконец выдавил:
— Ну, а вот... Зона... здорова ли? Что поделывает?
— Да сидит...
— Знаю... Может и лежать.
— Хе, хе,— посмеивается Васка.— Ого-го, братец Мане, как это ты говоришь!..
— Что? Она-то что говорит?
— Говорит, когда ее спрашивают...
— И молчит?
— Молчит!
— А о чем думает, когда молчит?
— Кто же ее знает!
— А может, поет?
— Поет.
— А что поет?
— Песни, конечно.
— Песни! А какие песни?
— Стыдно даже сказать! — говорит Васка, вдевая в уши полученные в подарок серьги.
— Чего же тут стыдиться? — подбадривает ее Мане.— В песне ничего зазорного нет, тут нечего стыдиться... Что же она поет?
— Да вот...— мнется Васка,— все про любовь да про любовь. О девушке-еврейке, которая расчесывает косу и клянет мать, что родила ее еврейкой... Эта песня у нее сейчас самая любимая; все ее поет и меня заставляет...
— А зачем же ей проклинать мать, если она не еврейка?! — спрашивает Мане.— Христианка ведь, что ей еще надо?!
— Эх, а ты, братец Мане, вижу, и не догадываешься почему!
— Клянусь жизнью матери, не догадываюсь!
— Подумай-ка, куда эта песня клонит! — говорит Васка.— Дело тут не в еврейке, совсем другое Зону.
— А что другое?
— Да вот, ест ее тоска, что она купеческая дочь, а тот, кто люб ей,— не купеческий сын... дома и говорят — нет,
не пара он тебе.
— А обо мне что-нибудь говорит?
— Говорит.
Мане опять умолкает и принимается скручивать новую цигарку. Снова — пауза.
— А ты, Васка, не врешь? — прерывает ее наконец Мане.
— Не вру, братец Мане... Лопни глаза!.. Разве бы я посмела?!
— Значит, правда, она обо мне говорит? А что говорит?
— Говорит... И плачет.
— Плачет? Почему плачет?
— Эх,— Васка махнула рукой,— ничего ты не знаешь, братец Мане! Из дома хоть беги куда глаза глядят... Никакого житья нет!
— А что такое? — спрашивает испуганно Мане и откладывает в сторону цигарку.
— Да вот из-за того гулянья, на котором она танцевала. Едят ее поедом, позор, дескать!
— А кто же рассказал о том, что она танцевала? Ты, что ли?
— Нет, не я!.. Кто-то из околотка. Набросились на нее все и давай срамить... Кричат: негоже дочери чорбаджи плясать коло по слободкам...
— Ну, а зачем же она пошла танцевать?
— Да вот, тебя увидела... не могла утерпеть и пустилась...
— Она тебе об этом сама сказала?
— Нет! Ничего она мне не говорила. Зачем говорить? — замечает важно Васка.— Знаю я отлично почему. Не спрашивай старого, спрашивай бывалого, братец Мане! Разве мало мне досталось от отца за Митко?!
— И что же она говорит обо мне?
— Да... вот... говорит, значит, что очень уж ты ей люб...
* * *
Из дальнейшего разговора Мане выяснил, что в доме чорбаджи Замфира разыгрался скандал из-за гулянья, на котором Зона танцевала и о котором стало известно старому Замфиру, а главное, из-за наклонности Зоны к Мане, о чем Замфир не подозревал, поскольку это от него скрывали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50