Снег не опустился до входа в туннель. Должно быть, побоялся заморозить бесстрашную черешню. Милая моя черешня, одиноко жмущаяся к скале. Не дерево, а чудо!
— Белая радость на этой желтой мрачной скале...
Кто это сказал? Ах, Граче, он вернулся.
Черешня стара, а вход в туннель нов. Я свидетель рождения дерева, но не видел рождения туннеля.
Граче нежно гладит красноватый ствол расцветшей белопенной черешни.
— Бедное ты мое, одинокое дерево.
Вокруг Цицернаванка, словно к пляске изготовившиеся, красно-зеленые свечки. Это молодые деревца черешни.
Весна пробуждается. Из-под надтреснутой коры струится мед. Высовывают головки почки. А ветки тем временем наливаются силой, что идет к ним из земли.
Моя Астг с надеждой смотрит на деревца — сама деревце.
«Они уже не замерзнут? — спрашивает Астг с тревогой.— Мне жалко их...»
А сверху на нас обрушивается голос бабушки Шогер: «Эй-эй, Астг, иди домой...»
Под куполом Цицернаванка вокруг краснолапые голуби.
«Иди-и домой...»
Пышноцветная черешня удивленно смотрит своими белыми цветами...
— Не замерзает? — спрашиваю я.
— Кто? Черешня?
— Черешня. Стоит ведь у самого снежного покрова горы.
— Привыкла. Не замерзает. Четыре года назад, когда мы пришли сюда решать, где проложим дорогу воде, увидали ее, одинокую, соседку скал и льдов. Чудом нам показалась эта отважная черешня. И надумали мы сберечь чудо на радость людям...
Снега таяли. Плакали снега, увенчавшие скалы над Цицернаванком. А под молоденькими черешнями зеленела травка, местами прорезанная желтоглазой лиловостью фиалок.
Снега таяли. Плакали снега, увенчавшие скалы над Цицернаванком. Плакала и моя Астг.
Закат оросил багровым цветом зелень ущелья и снега на скале. Мы поднялись до самых снегов: полюбоваться подснежниками и собой, своей юностью покрасоваться.
Это было здесь, на том самом месте, где растет сейчас одинокая черешня.
Были снег и черная земля. И подснежники на границе черной земли и снега: ножки в темных рубашках, а го
ловки белые-белые. Астг или, может, подснежник шепнул: «Ты замерз?..»
Я зачерпнул горсть снега, чтобы охладить свои губы.
«Ты замерз?..»
Астг тоже зачерпнула горсть снега, чтобы охладить губы.
Отчего горели наши губы?
Астг горячими губами приникла к моим пылающим губам и шептала: «Не уйдешь ведь, правда?» — «Правда!..»
Когда лучи солнца снова упали на крест Цицернаванка, моя Астг вырвала из земли молодой росток черешни и посадила его рядышком с другим. Вот здесь, на этом месте, мы некогда скрепили свой союз.
«Не замерзнут?» — спросил я.
«Нет,— улыбнулась моя звезда.— Теплом нашего счастья продержатся».
Вода ледников горы Татан сквозь толщу скал пробилась к людям. Она грохочет и зелено-белым пенным потоком течет по каменному руслу.
Одиноко стоит черешня.
А где же другая?
Инженер Граче словно подслушал мои мысли.
— Было здесь два дерева,— говорит он,— две черешни— одна другой опора... Я сам их видел. Не дожила вторая, засохла...
Были в наших горах тропинки. Долгим был путь от склона к склону ущелья, а крикни из конца в конец — все слыхать. Проложили дороги в наших горах, и подступили они к той тропинке, что вилась в скалах к Цицернаванку. Подступили и увели меня.
«Не уйдешь ведь, правда?..»
Были дороги. Дальние, страшные. Дороги смерти и разрухи. Не все с них возвращались. Была война. Жестокая и долгая. Она залила кровью не только сердца, но и души, надежды...
Эта дорога новая. Старые здесь: одни горы да снег на них.
Граче тогда еще был в пеленках. Он не видел первого цветения этой черешни. Но потом и Граче прошел по дорогам войны. Молод он, а вон и на его висках седина. Может, все горцы седеют рано? Но нет, наверно, рано седеют те, кто видел дальние трудные дороги, те, кто много тосковал.
— Плодоносит? — спрашиваю я, кивая на черешню.
— Нет,— отвечает Граче.— Одинока она, да и холодно здесь. Чуть морозцем в ночи прихватит, цветы сожмутся, опадут.
Я глажу ствол черешни. Он жжет мне ладонь. Кривой крест Цицернаванка словно обрушивается на мою голову.
Отец мой не боялся медведей, что бродят в наших ущельях, зато никогда не отважился забраться на ледяное плечо горы Татан. Он боялся стужи, боялся Снежной невесты.
«Не поднимайся к снеговым вершинам,— заклинал он меня,— в них опасность — там живут Снежная невеста и Смерть. Не поднимайся...»
Я боялся медведей. А легенды о Снежной невесте не знал и не боялся. В те далекие дни крылья носили меня по земле и по скалам.
В те далекие дни я и Астг поднялись на ледяное плечо горы Татан.
Да успокоится душа твоя, отец!..
С горы спускаются юноша и девушка. Их ноги в снегу, лица опалены пламенем. Юноша сжимает в руке обломок черного камня. Камень покрыт льдом.
— Если ударить этим камнем о другой такой же, возгорится искра.
Искрятся их глаза. Отчего? Поцелуй и во льдах обжигает. Не веришь? Тогда вернись в те далекие дни, когда черешня эта еще не была одинока.
У них своя дорога, у юноши и девушки. Она поведет их к новым и новым вершинам, не к огню, не к смерти.
— Не замерзли вы там? — спрашиваю я.
Юноша смотрит на девушку, девушка смотрит на юношу. Веселый звонкий смех взрывается в снегах. Невесело только расцветшей черешне. Ей грустно. Она одинока. Не смеюсь и я — погасший очаг. Я тоже одинок.
Черешня шелестит.
«О чем ты?»
Ответа нет. Белые цветы черешни прикрывают свои глазки-лепестки. Не иначе как замерзли от моего холодного дыхания.
На кривом кресте Цицернаванка догорают лучи заходящего солнца.
— До осени ты должен поднять воду на Ладанные поля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29