«Не уйдешь ведь, правда?»
Я молчу. И ущелье молчит. И весь мир. Моя Астг словно молится, и лунный свет играет на ее губах.
Тропинка — как в заплатах. Это причудливые тени скал на ней.
Тропинка коротка, а вздох Астг долог.
Рассвет встречает нас на окраине села. Со скалы слетает сухой кашель Хачипапа: «Кхе, кхе...»
Это сама скала кашляет влажной впадиной своей. Астг убегает — как бы дед не увидел! В полдень Арташ на пути, поймав меня за рукав, говорит: «Сегодня вечером моя свадьба! Придешь?»
Ну конечно же приду. Ведь там будет и Астг.
Грустит, печалится ночь. Печалится и гаснет под свадебным покрывалом свеча-невеста. Козопас Мамбре зажимает в губах зурну и раздувает щеки. Звуки каскадом обрушиваются в ущелье, гаснут во мхах Цицернаванка. У дверей толпятся полураздетые ребятишки. Они дрожат от холода. Но как же не поглазеть на свадьбу!
Я беру одного из них за руку.
«Не замерз, Авик?»
«Нет,— отвечает мальчонка.— Когда играет зурна, я не мерзну».
Как ни старается дядюшка Мамбре, не может он развеселить ни заблудшую ночь на лунной дорожке, ни дрожащую, как лунный свет, мою Астг, ни меня...
В ущельях засуха. Нет дождей. Родник Куропатки примолк, пшеница увяла, едва приподнявшись над землей.
«Жажду — дайте воды».
Земля под нивами стала пылью. Облаком перелетает она из конца в конец, покорная ветрам. Засуха...
Засуха и в моем сердце. Мысль моя бродит в иссушенном ущелье Цицернаванка и во влажных глазах моей Астг. Белое покрывало мокро от слез невесты. Рада она, что стала женой подпаска Арташа, но таков обычай — невеста должна плакать. Звуки зурны дядюшки Мамбре хрипловаты. Нет в них должной пронзительности. Слезы невесты превращаются на ее свадебном покрывале в звезды с отсветом лампадки в сердцевине. Дрожат губы бабушки Шогер: «Состариться вам на одной подушке. Первенец пусть будет сыном, да родится он в весенний дождь».
Рядышком с невестой печалится Астг. Головка ее клонится к плечу, как крест Цицернаванка. Хачипап плещет водой из каменного чана на раскаленный нож:
«Воды дай, воды...»
Граче протягивает мне сигареты:
— Кури.
Я прихожу в себя, очнувшись от воспоминаний. Передо мной первенец той радостно-заплаканной невесты.
Он рассказывает о строительстве туннеля, о земле.
— Почему не женишься, Граче? — спрашиваю я.
Он глотает дым, молчит. А мне вспоминается история его награждения, его синеглазый свет, и я уже жалею, что задал свой вопрос.
— Когда ты родился, была засуха. Помнишь?
Он смеется. Его смех множится под каменными сводами туннеля. От горной породы отрывается еще один пласт. Еще на пядь удлинилась дорога воды...
...А под сводами Цицернаванка множится стон моей Астг: «Не уйдешь ведь, правда?»
Я молчу. Молчит и ущелье, и весь мир молчит.
Хмельная свадьба стелется по изнывающему от жажды селу, наполняя звуками своими все окрестные ущелья. И кто-то ровным голосом выводит в сухой ночи молитвенные слова «Оровела»: «Жажду — дайте воды».
Гаснет последняя свеча в доме, где играли свадьбу. Катятся слезы из глаз Астг...
Катятся дни один за одним, подгоняя друг друга.
Была весна. Последняя весенняя майская ночь. Последние цветы на деревьях.
Подпасок Арташ, ошалев от счастья, схватил меня за "рукав.
«Пошли к нам. Сын у меня родился».
Бабушка Шогер, увядшая и иссохшая, как кора земли, пеленала малютку внука. Дядюшка Мамбре сидел у края тонира. И то ли он, то ли отягченная хачкарами земля, все бормотали:
Горит, иссыхает душа моя, хо, хо;
Жажду — дайте воды, хо, хо...
В ту ночь пошел дождь. Все окрест возрадовалось. Шел дождь. Теплый говорливый дождь. Истомленное, словно отжившее свое, село вмиг помолодело. От дождя, должно быть, а может, от крика младенческого, вдохнувшего в мир новую жизнь?..
...Учу грамоте Арташа и его суженую. От усердия он даже язык высунул и зажал его в уголках губ.
Дядюшка Мамбре посмеивается:
«Когда бык пашет борозду, он тоже высовывает язык!»
Арташ вздыхает:
«Трудно ведь, да и карандаш тонкий, в руках не удержишь».
Молодуха особенно старательно выводит буквы и краснеет от радости, когда получается. От ее платья пахнет молоком. Кормит она. Мать.
Астг расчесывает волосы, стоя перед обломком зеркала, и там, в этом обломке, ловит мой взгляд. Дядюшка Мамбре кряхтит про себя: «Э-эх, ушел ведь, ушел...»
«Кто ушел?» — спрашивает Астг.
«Крунк...»
Словно стена рушится.
Мы с моей Астг уходим в избу-читальню. Я обещал сельчанам почитать газеты. Идем, и она все твердит: «Не уйдешь ведь, правда?»
Я молчу. Молчит и ущелье. Весь мир молчит...
А горы не молчали. Они заговорили. Устами сына Арташа заговорили. Граче все рассказывает и рассказывает о том, как вода поднимается в горы. А я вспоминаю, как его пеленали. Вода тысяч морей протекла по дну этого ущелья, пока младенец Граче стал мужчиной. Протекла, не отдав ни капли жаждущим склонам...
— Осталось всего два километра... Когда пройдем и этот путь, откроется дорога воде,— говорит инженер Граче.— Дадим землице испить досыта... Между прочим, вчера в туннеле Мелик наткнулся на подземный источник— целая река. На вкус что тебе вино. Может, это та самая вода, что от орды увели? Не иначе как ее нашли!..
И найдут. Они мужчины. Еще в пеленках были неспокойными эти Граче и Мелик. Орали и рвались из люльки, словно богатыри. Помню, как краснел от смущения за своего горластого первенца Арташ, когда учился у меня грамоте. С укоризной глядел он на люльку и еще старательнее склонял голову над тетрадкой: сто потов спускал, как на пахоте, только бы удержать карандаш, который так и норовил выскользнуть из грубых пальцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29