Не сбыться надежде, не придет моя Астг за водой. Не придет, и не будет у нее в руках крапивы.
Внизу, в глубине ущелья, грозно грохочет Воротан. А с могучих плеч скалы водопадами стекает и вливается в него синяя-синяя Лорагет. У слияния рек на язычке скалы высится Цицернаванк увенчанный косым пламенем искривленного креста, а под сводами эхом отдается голос бабушки Шогер: «Э-эй, Астг, иди домой!»
Вон тропинки, вон и заснеженная гора Татан, и ущелье. А в ущелье село. На берегу реки сад, в саду — старая груша Хачипапа.
Передо мною целый мир — ущелье в ущелье, скала на скале, мир, осиянный светом Астг и реликвиями минувших времен...
Астг не придет к Роднику Куропатки за водой. Не придет, это ясно.
Жаждущая земля Ладанных полей изнывает. За целый год здесь не пролилось и капли воды. Несчастная земля! Иссохли губы ее и язык. Трещина рассекла крест Цицернаванка и ствол груши Хачипапа, который выше кривого креста. Вход в туннель манит своим влажным дыханием, запахом свежевзрытой земли, светом фонарей— один, два, тысяча... Каменный свод отделан искусной резьбой.
Вхожу в туннель, и меня охватывает благоговейный страх, как и многие годы назад, когда впервые ступил я под расписные своды Цицернаванка.
По туннелю тянется желтая цепочка света — возьмись за нее и иди.
Был свет и в Цицернаванке — огонь очей моей Астг, свет улыбки на ее губах...
Чаша родника медленно наполнялась водой. Перед тем как уйти, отец мой еще раз опорожнял ее. Пил он, стоя на коленях, словно молился. Пил, а сам все смотрел на растрескавшуюся, иссохшую землю и будто стыдился, что он утолил свою жажду, а она нет: «Я ублажил себя, а ты, земля?»
Бабушка Шогер вздыхала:
«Чтоб разверзлось сухое небо!»
Вздыхала и уходила. Только недалеко. Чуть пройдет и остановится.
«Хачипап заждался. Принеси вечером письмо».
«Принесу,— скажет отец,— сейчас после этой деревни в вашу зайду».
Из-под трехов бабушки Шогер поднимаются облака пыли.
«Чтоб ты разверзлось, сухое небо!..»
Не небо — земля обрушивается под нами. Не сама по себе рушится — рушат ее. Глянешь вокруг от входа в туннель — все Ладанные поля видать. И дальний берег кажется близким. Затяни я сейчас живущий в моей памяти с тех давних времен «Оровел» пасущиеся вон на том склоне буйволы обрадуются, и та девушка, что несет воду пахарю, замедлит шаг и, может, подумает: «Джан, умереть мне за тебя и за твой «Оровел».
Однако отсюда до тех мест дорога длиною в день, И если голос мой донесется до них, то рука не дотянется. Между нами ущелье Воротана — бездонное, как само небо. Семь сел в этом ущелье, а над ними высится гора Татан: вершина в облаках, а подножье в водах глубокой реки. У кромки снегов на Татане рассыпаны хмельные нарциссы, напоенные снегом виноградные лозы, инжир и гранат.
Если бы, отозвавшись на зов Астг, я не принес ей хмельных нарциссов, Астг не простила бы мне этого. И я приносил их.
Бабушка Шогер выводила, как молитву, слова древнего «Оровела»:
«Жажду — дайте воды...»
И угощала меня хлебом и сыром, не переставая при этом попрекать:
«И когда вы наконец подведете воду к Ладанным полям, когда? Или ты не мужчина? Ответь же мне!»
А что я мог ответить?
Интересно, узнает меня бабушка Шогер? И скажет ли, как прежде: «Расти большой. Когда вырастешь, отдам тебе мою Астг в жены»?
Давно это было. На висках моих уже серебрится седина. Целых пятнадцать лет прошло с тех пор, как я последний раз ел тут хлеб с сыром.
— Узнает ли Астг меня?
СВЕТ БЫЛ СИНИМ
Изнемогающие от жары пчелы тянулись к прохладному туннелю. Над ущельем пронеслось легкое облачко. Занялся было дождь, но, похоже, передумал. Несколько капель, словно жучки, блеснули в воздухе и пропали в иглистых лучах солнца. Из конца в конец над ущельем перекинулась необычно широкая и какая-то словно тяжелая радуга. Туннельщик Мелик размечтался:
— Вот бы по этой радуге перейти через ущелье!
Туннельщик — внук козопаса Мамбре. Тщедушный,
словно мальчонка.
— Перейдешь,— говорю я и вспоминаю, что когда-то давно, еще ребенком, он был моим учеником у них в селе.— Перейдешь, ты легок.
Радуга в глубоком ущелье. И солнце в ущелье. Й река так далеко, что даже Мелик с его тонким слухом не слышит грохота падающей на камни воды.
Мелик качает головой.
— Никак не поверю, что вода поднимется на Ладанные поля.
Граче смотрит на туннель. Там светятся электрические лампы, как светлячки в ночи.
— Для чего же мы тогда роем его, Мелик?
— Ты старше меня, брат,— пожимает плечами Мелик.— Велишь, вот и рою. К тому же ты инженер. А я...
И он смеется. Зеленая каска на его голове кажется рыцарским шлемом. А лицо такое простодушное и доброе, можно подумать, он так и родился с улыбкой.
Мне рассказали занятную историю. Едва Мелик вернулся с войны, бабушка Шогер насела на него: должен, мол, жениться, и все тут. Делать нечего, собрался Мелик и пошел в соседнее село. Знал, куда пойти! Пришел, а навстречу ему хозяин девушки, отец, значит.
«Где жених-то, мальчик?»—спрашивает.
Услыхал Мелик такой вопрос, схватил в руки полы и айда домой.
Бабушка Шогер не того десятка. Узнав о случившемся, вооружилась палкой и пошла к дому хозяина девушки.
«Эй, кому это вы посмели от ворот поворот показать? Ну-ка я вас...»
Через неделю в ущелье гремела свадьба.
Вот какое было дело. Ребята, вспоминая об этом, и по сию пору заливаются смехом.
Мелик не смеется, когда рассказывают эту историю.
О его брате, инженере Граче, который старше всего на год, не подумаешь, что на войне был. Совсем юноша. Лицо смуглое, волосы густые, как у отца, у пастуха Арташа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29