После каждой большой войны мир начинается как бы заново; люди уже не возвращаются на свой след, с которого их согнала буря. Иное общественное устройство, новый этап в развитии техники, иной ритм жизни и — закономерно — иное мышление. Не окажется ли так, что моя склонность отстаивать консервативные этические принципы вступит в столь резкое противоречие с их по-молодому бескомпромиссной жаждой самостоятельности, что нам уже не найти общий язык?
К нему подошла Мишь.
— Пан профессор, вам тут тоскливо, да? Погодите, мы для вас кое-кого пригласили, сейчас увидите!
Странная девушка. Иной раз не слышит, что ей говорит, зато внутренний голос других улавливает безошибочно. И скорее всего, сама об этом не подозревает. Надеюсь, этот дар интуитивного слуха покинет ее, как сойдется с мужчиной, иначе замужество окажсгся неудачным. Разве что... Но такого «разве что» не существует.
К его почетному месту во главе столов, составленных подковой, кого-то подвели... Да это пан Понделе! Так вот в чем сюрприз! Школьный служитель тотчас убежал в конец стола, но его силой привели обратно, здесь ведь не учительская; и пан профессор Роберт Давид всегда проповедовал равенство, братство, терпимость и тому подобные святые истины.
— Что вы так крутите головой, дядюшка, будто вас воротник чешет?
— А он и чешет, — соврал пан Почделе. — Это потому, что после первой мировой войны материи ткали из крапивы, по бедности-то. Я после своей свадьбы надевал этот костюм только на похороны. А на вечерах выпускников никогда еще не бывал.
За такую идею мои дети заслуживают похвалы: позвали на юбилейную встречу и школьного служителя... Правда, Понделе не обыкновенный служитель и даже человек не обыкновенный. Но все равно: может, это в благодарность за то, что пан Понделе с риском для жизни выкрал для них из директорского кабинета вопросы для выпускного экзамена по немецкому? Дело-то ведь в самую гейд-рихиаду было! Да уж — таков он, мой восьмой «Б»!
Камилл встал, подождал, пока в зале утихнет.
— По непонятным причинам в течение всех наших школьных лет в торжественных случаях роль записного оратора падала на меня. И хотя сегодня мне этого никто не поручал, позвольте продолжить эту традицию и прежде всего приветствовать наших дорогих и милых гостей: пана профессора Роберта Давида и пана Понделе... — с бокаяом в руке он подошел чокнуться с почетными гостями.
— В этом вине, правда, нет той изюминки, что было в вашем пять лет назад, пан Понделе!
— Вам тоже досталось? Кто только не отведывал его, даже сказать не могу. Делал-то я его без конца. Всякий год какой-нибудь класс отмечал окончание школы. Только последний выпуск, в сорок четвертом, облизнулся: сахар у меня кончился.
Руженка восхищенным взглядом провожала Камилла пока он не вернулся на свое место (то, почему Камилл за-ехал в Пльзень по пути из Катержинок, подействовало на нее как холодный душ, но она, видимо, уже справилась с потрясением),
— А что, если Камилл нам что-нибудь почитает? — Руженка даже привстала со стула от нетерпения.
Камилл, явно польщенный, отрицательно покачал головой; предложение Руженки поддержало несколько девичьих голосов, он стал отнекиваться, но видно было, что так и ждет, чтоб упросили.
— Пан профессор, заставьте его!
— Пан профессор, заступитесь за меня!
— Заступиться я могу, но зачем? А уж заставить — никак!
Крчма до сих пор пребывал в сомнении: ведь я попросту навязал себя своей Семерке! Не спросил их согласия (да и как это было сделать, чтоб не показаться смешным?). Все равно они до конца меня бы не поняли. Неуместная самонадеянность, но, думаю, им важно мое мнение, и, кажется, они кое в чем считают меня образцом (если нынешнее поколение вообще способно признавать чей-то авторитет) .
— ...но паровоз триста семьдесят восемь дает больше сотни в час... — поймал Крчма обрывок разговора. Ага, это Пирк.
— Да брось ты свои паровозы, к концу нашего века железные дороги станут пережитком...
Но на энтузиазм они способны: верят и, в сущности, созидают — правда, каждый по-своему. А я должен суметь сделать так, чтоб они поверили и в нравственные ценности. Пока они больше верят своей молодости, но пройдет время, и эти спящие семена пробудятся к жизни, утешил он себя. Ведь я старался не облекать свои мысли в форму сухого «величия», которое могло бы коробить, вызывать смех или звучать выспренне. Стремление проникнуть в их сознание через боковые калитки. Получился ли хоть какой толк? Те пять лет, что мои дети живут самостоятельно, покажут, сколь плодотворен был мой труд.
«О пользе достигнутого результата да судит наставник не по памятливости питомца, но по всей жизни его», — говорит Монтень.
Допустим, мне удалось внушить ребятам что-то из моего понимания жизненных ценностей, но не окажется ли так, что к концу нашего столетия это будет таким же пережитком, как и паровозы Пирка? Нужны ли им будут принципы? Например, Ивонне?.. (В это время Ивонна, как всегда с опозданием, вплыла в зал мимо слишком уж усердно кланяющихся официантов.)
— Оруженосцы — смирно! Королева прибыла! Ивонна, в черном до пят платье с открытой спиной,
прошествовала своим плавным шагом к почетному месту стола.
— Я страшно извиняюсь, пан профессор, но у меня было совершенно неотложное дело.., — Только тут она заметила школьного служителя и, в полном противоречии со своим светским видом, издала восторженный вопль, обняла его сзади за плечи и даже на миг прижалась к нему лицом. Скептика пана Понделе этот искренний дружеский порыв несколько выбил из колеи.
— Кто бы мог подумать... — растроганно забормотал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39