..
— Не беспокойся, Айв, твои фотографии я ему пошлю. И даже с письмом, где будут самые восторженные описания одной великолепной мисс из Златой Праги...
Ивонна уронила руки на колени, золотая кипа волос рассыпалась по плечам. В зеркале она увидела тень на своем лбу,
— Ты не должен был этого говорить. Как подумаю, что мне придется вернуться в Прагу, у меня начинаются желудочные колики...
«Иллюстрированная почта» (англ.).
Он подошел к ней сзади, обнял, увидел в зеркале свои загорелые руки на ее роскошной молодой груди — и у него участилось дыхание.
— Может, это будет ненадолго, милая Айв...
Крчма, расстроенный, вернулся в свой кабинет. Прочитал страничку своей монографии о Ромене Роллане, но строчки скользили мимо глаз, смысл написанного не до-< ходил до него, Из серебряной рамочки на письменном столе на Крчму критически поглядывало не слишком красивое, но выразительное молодое женское лицо. Он строптиво отодвинул фотографию, но тотчас устыдился этого и поставил ее на прежнее место. Неужели эти черты действительно принадлежали существу, именуемому ныне его женой?
Из-за закрытой двери в комнату Шарлотты раздался знакомый крик Лоттыньки, которым попугайчик почти всегда сопровождал свой свободный полет. После чего воцарилась многозначительная тишина. Высшая степень напряженности: даже с попугайчиком ни словечка, а ведь именно болтовнёю с ним Шарлотта часто, с обиженным видом, заменяет себе общение с мужем.
Чтобы успокоиться, Крчма начал обрезать кончик сигары. К черту эти скорбные годовщины! Перед глазами всплыл укоряющий образ алтаря там, за закрытой дверью: большая фотография Гинека обрамлена черным флером, с двух зажженных свечек капает воск, букет темных роз в вазе. А под фотографией — вырезанная из кости лошадка с развевающейся гривой, вставшая на дыбы. Их было две; Шарлотту невозможно было отговорить — поставила лошадок у подножия памятника над могилой, в которой, естественно, Гинека не было, как самую его любимую игрушку в детстве. Но кто-то одну лошадку украл, а вторую Шарлотта решила унести домой.
Новый торжествующий крик попугайчика в полете — и тотчас звук захлопнувшейся дверцы клетки: никто не смеет столь бесцеремонно нарушать сегодняшнюю скорбную тишину, даже самое близкое для Шарлотты живое существо, ее любимая Лоттынька За что, собственно, если не считать гибели Гинека, мстит мне Шарлотта? За то, что за последние годы она невероятно быстро постарела и от прежней ее привлекательности не осталось и следа? За то, что я ускользаю от нее в мир своих интересов, к которым она не причастна? Ее болезненная нервозность все больше и больше походит на душевное расстройство; если б каждая женщина в свои критические годы с таким эгоизмом переносила свою депрессию на окружающих... Какая ошибка — иметь жену намного старше себя...
Крчма попытался продолжить работу, но не смог сосредоточиться, найти мысль, которая логически увязывалась бы с последним абзацем.
Вошла Шарлотта с пыльной тряпкой в руке. Крчма тихонько вздохнул: почти всегда, когда он принимается за работу, Шарлотта находит способ продемонстрировать свою чрезмерную занятость, прямо перегруженность домашними делами.
Она вытерла деревянный футляр виолончели, стоящий в углу, хотя никакой пыли на нем не было.
— Отодвинь-ка свой хлам... — Она начала смахивать пыль с настольной лампы, с вещей на его столе. Хлам... Правда, надо отдать ей должное: к стопке школьных сочинений, над которыми иной раз я тружусь, как галерный раб, Шарлотта питает уважение: это неотъемлемая часть моей профессиональной работы; а все прочее — хлам.
Он молча подчинился.
— Голова уже не так болит?
— Порошок совсем не подействовал, — сказала она с миной торжествующего мученичества и страдальчески поджала губы.
Он знал, что это не так: когда у Шарлотты по-настоящему разыгрывается мигрень, она лежит пластом в полумраке со спущенными шторами и не может думать даже о самой легкой домашней работе.
Пыль стерта. Как бы поточнее выразить тот процесс в развитии воззрений Ромена Роллана, когда от надклассового гуманизма в понимании революции он подошел к постижению подлинных исторических и социальных причин ее?
Энергично щелкнула ручка двери, вошла Шарлотта с лейкой и направилась прямо к его столу. Он немного отодвинулся вместе со стулом, чтобы она могла у него за спиной полить большой фикус — свою гордость; цветок дорос до потолка, и там, изогнувшись, обрамил высокое окно их виллы в стиле модерн. Потом она занялась цветами на жардиньерке у противоположной стены. Крчма с тревогой заметил, как у нее вдруг бессильно опустилась рука с пустой лейкой.
— Знать бы, где Гинек лежит... — заговорила она знакомым тоном, предвещавщим слезы.
И хотя двери в ее комнату были закрыты, Крчма почти физически ощутил церковный запах горящих свечей.
— Для нас Гинек лежит на Ольшанском кладбище.— Он постарался сказать это примирительным тоном.
— Но где он покоится на самом деле? — всхлипнула Шарлотта.—Так ужасно представить — ночная пустыня... сбегаются гиены, и вот только груды костей, выбеленных раскаленным солнцем... Немцы, конечно, не хоронили павших с неприятельской стороны! — Она уже почти кричала.— Мы могли бы теперь все вместе счастливо жить, если б не твоя чрезмерная...
— Довольно, Лотта, — перебил он ее. — Ты прекрасно знаешь: он сам решил идти, и я не имел права его удерживать. Никто не имеет права запрещать другому сражаться за родину.
— Будь она проклята, твоя любовь к родине! — Шарлотта уже не владела собой, стала жестокой. — Будь это твой собственный сын, ты бы ему никогда не позволил идти, понимаешь, никогда!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39