» Кристина не выдержала: «Ты виноват, Марцелинас, что Индре нет! Ты виноват!» Марцелинас поглядел растерянно. «Если тебе от этого хоть капельку станет легче, сто раз повторяй, что я виноват». Криста повернулась и убежала.
...Одна... одна... одна...— гремят шаги по улочке, разостланной кружевами отбрасываемых деревьями теней.
Л может, и в Вангай она прискакала, чтобы отдохнуть от звонков и вечного страха, что вот-вот на троих перед ней возникнет Марцелинас. «Прости»,— и ген он опять. Кристину раздражала эта слежка и галантность, постоянное стремление подзуживание какое-то: почему не знаешь, неужто тебе все равно. Испугавшись однажды вчерашним и «мы», она нее чище думает о Марце. Он негодует на себя, на него, Ни здесь белый снег.
Одна.., одна... одна...
Да. она одна. Она свободна и независима. Разве ее мечта многих женщин?
А ты, господи! Криста, молчунья... От кого ты прятался? От себя? Никуда не укроешься... Зачем играть им в прятки? Сними с глаз повязку и гляди прямо, открыто признайся... самой себе признайся: гордость никогда 1м позволит тебе забыть прошлое, измену, простить человека, который растоптал, презрел, попрал... О, как много обвинений могла бы она бросить Марцелинасу. Пускай обвинения эти давно уже перегорели, обугли-
и и н, но сооруженный из них памятник незыблем. III и пула одной ногой, теперь шагни другой. Смело ступни Вслушайся, что еще нашептывает тебе гордость. Ничему бродишь по улицам Вангая, высоко подняв голову, а голова-то ведь кружится? Почему тебя бросает
в дрожь при виде приближающегося мужчины: вдруг это он?.. Почему так частит сердце, почему на висках проступает испарина? Почему сегодня утром ты так глядела с берега озера на Шанхай? Криста, Криста...
Короткие улицы, переулки, тупички старого города. И все так переплелись, что и не уйдешь никуда: свернула в одну сторону — и тут же уперлась в площадь, свернула в другую — и оказалась в полях или над озером. Лишь одна улица, прибегающая от нового, днем и ночью не смолкающего шоссе, пересекает площадь и стрелой мчится вдаль, правда, там уже под новым названием — улицы Танкистов. Вот она, эта улица Танкистов. По высокому мосту, перемахнув долину с журчащим ручейком, неспешно поднимается она на холм и сворачивает влево, где уже издали светятся огромные окна белых и коричневых домов.
Кристина обеими руками ухватилась за металлические перила моста, еще тепловатые от солнца. Мимо громыхали самосвалы, ухали «Волги» и «Жигули», проскрипел небольшой автобус. Мост гулко гудел, дрожали перила, и внизу, среди буйного ивняка рябила вода, но ее журчания Криста при всем желании не услышала бы. Но не для того, чтобы послушать ручеек, она остановилась здесь. Равнодушно глядела на зеленую долину, редкие купы ольхи и раскидистых черемух, на тропинку, петляющую за огородами, и детей, верещащих на мостках, перекинутых через ручей. Казалось, все видела, заметила даже вдалеке железобетонные раскоряки — опоры электропередачи, которых раньше здесь наверняка не было, но все — и живое и мертвое — скользило перед ее взором, не задевая и не вызывая мысли. Словно и не бегала она никогда по этим лужайкам, не собирала в ольшаниках хворост и малину. Как будто глядела она на чужую долину.
Нет, она не вернется по улице назад. Хватит, уже не раз поворачивалась и уходила, и вот опять она здесь, на мосту. Неужто ей запрещено ступить ногой на тот берег? Почему она, будто школьница, ни с того ни с сего застыла на тропе? Но разве ей, в ее-то годы?.. Никто ее о возрасте не спрашивает, да она и не знает, сколько ей лет. Да, Криста, ты не знаешь, сколько тебе лет. Забыла, не помнишь уже. Все чаще забываешь. Ведь женщина имеет право забыть не только свой возраст, но и целую гору вдруг навалившихся забот.
Кристина натянула узкий ремешок сумочки, наброшенной на плечо, гордо откинула голову с коротко стриженными волосами и направилась по улице Танкистов, взбирающейся на холм.
Кристина выросла в старом городе и на новый поселок, возникший без нее, глядела больше издалека, с неприязнью. Перед глазами все еще маячили нахохлившиеся холмы, поросшие чахлым можжевельником и горькой полынью. Люди копали там гравий, собирали камни, а зимой дети катались с них на санках. Эти холмы назывались непросто—-Чертовы горбы, и старики любили рассказывать ребятишкам, что ночью
там лучше не появляться, потому что бесенята намертво камнями закидают ими так погоняют, что дух испустишь.
Примерно двадцать. лет назад там впервые захрипели тракторы, замахали стрелами экскаваторы, а у дороги, где кончалась улица Танкистов, рабочие врыли столбик с дощатым указателем, на котором красовались
три буквы - МСУ. Так нот, с этого-то все и началось. Эти мужики, приехавшие издалека, и здешние не только осушали болота, корчевали кусты, но и возводили дома А из того, что выпадало или вытекало из переполненных самосвалов, местные жители и пили двухэтажные коттеджи. Позднее Миколас Тауринскас локти кусал, что упустил случай — мог ведь
старый дом отписать дочери, а для себя отгрохать такую домину, что жил бы сейчас не хуже бухгалтера универмага.
Пот так на этих холмах, обкусанных, искромсанных, понемногу выросли дома и домишки, а бесы по собственному почину неведомо куда унесли, копыта, и, мимо, даже название — Чертовы горбы — с собой уволокли. Но какое место без названия? А тут же — город, целый новый город! Как-то приехала домой Кристина, разговаривала с тетей Гражвиле, а та вдруг вспомнила:
— Я шикарные сумочки видала, может, сбегаешь после обеда, поглядишь.
— Где, тетя?
— Да на Шанкае.
— Где-где?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81