Он еще больше побледнел.
— Я не предатель. Думай, что говоришь!
— Мне не страшен даже сам святой Петр! Если тебе не нравится, ступай жалуйся.
— Я не доносчик.
— А ты пойди и расскажи, о чем мы говорим, когда бываем одни, какие песни поем.
— Я не шпион.
Павлович схватил Ненада за плечи и резко повернул его:
— Вон твоя компания.— И оттолкнул его под хохот остальных ребят.
По боковой дорожке, оживленно беседуя, прогуливались Мутер, Дедич и Штейн. Ненад взял со скамьи куртку, надел ее и медленно прошел через толпу товарищей, которые молча расступились. Колени у него были в крови. Он, хромая, спустился из парка в узкий каменный двор и у колодца обмыл колени и руки. Но вода не смягчила остроты душившего его чувства стыда и несправедливости. Ненад не заметил дежурного учителя, лейтенанта Златара, который, прислонившись к стене парка, наблюдал за ним уже некоторое время. Это был худой, бледный, тихий человек в пенсне на тонком носу. Как все словенцы, он говорил по-сербски со странными ударениями; казалось, с трудом, но правильно.
— Кто тебя толкнул?
Ненад вздрогнул. Руки вытянул по швам,— как были, мокрые. Сильно побледнел. Губы онемели. Учитель повторил вопрос. У Ненада засверкали глаза. С большим усилием проговорил:
— Простите, это я сам, простите... не рассчитал и перелетел.
Учитель посмотрел на него с минуту, пенсне его блестело на солнце, передернул плечами и отвернулся.
— Пойди в канцелярию... скажи Фрицу, чтобы помазал тебе колени йодом.
Постепенно голод приводил еще противившихся сербских учителей в лоно монархии. По крайней мере казалось, что причиной этого был голод. Но что таилось за их нахмуренными лбами, монархия, к своему большому сожалению, знать не могла. Она должна была верить им на слово. Таким путем в Императорскую и Королевскую реальную гимназию прибыли четыре учителя и священник. Их поношенные костюмы, неуверенная походка — они ходили по коридорам робко, тихо, чуть ли не на цыпочках, и не посередине, а вдоль самых стен,— их приглушенные голоса, когда они старались приказывать, а на самом деле только просили,— все это не вызывало в учениках никакой симпатии и расположения к ним; их встречали насмешками и презрением. Они, конечно, были не чета учителям-офицерам и остальным,
прибывшим «с той стороны», но все же в какой-то мере «играли им на руку». И целые классы, не сговариваясь, превращались в злые осиные гнезда. Никто ни о чем не уславливался. Во всяком случае, никто ничего не видел и не слышал. Каждый, кто имел хоть какое-нибудь отношение к стоящим наверху, будь то товарищ или учитель, становился подозрительным. На уроках других учителей все оставалось без перемен. Но из класса, где урок вел учитель-серб, слышались глухое жужжание возбужденных учеников и тщетные мольбы учителя.
— Тихо, дети, не заставляйте меня брать вас на заметку, пожалуйста, чуточку потише, чуточку внимания, чтоб можно было заниматься.
— Гы... ы... ы,— раздавалось по классу. В разные стороны летели мокрые бумажные шарики, с парты на парту передавались записки, и стоило учителю отвернуться, как смельчаки перебегали с места на место.
— Почему ты здесь сидишь? — вскрикивал учитель в отчаянии.— Как ты очутился за этой партой?
— Я всегда тут сижу,— отвечал ученик, не трогаясь с места.
— Гы...
— Я тебя запишу. Это не твое место.
— Можете. Пожалуйста. Вы теперь все можете.
— Гы! Гы!
— Дети, умоляю вас, дети!
Казалось, в самих партах тлела искра восстания. Как-то раз старый, больной учитель Гурич, такой жалкий в своем поношенном сюртуке, подойдя вплотную к классной доске, писал мелким, четким почерком математические формулы и геометрические фигуры и что-то невнятно бормотал. Его даже и на первых партах не было слышно. В это время Павлович, взлохмаченный больше, чем всегда, встал и вышел из класса, не спросив разрешения преподавателя и сообщив во всеуслышание, зачем он выходит. Учитель продолжал, не поворачиваясь, объяснять и выводить бесконечные формулы и фигуры. Иногда он откладывал мел и губку и, все так же стоя лицом к доске, нащупывал дрожащими руками карман в недрах своего сюртука, вытаскивал из него большой синий платок, отирал им вспотевший лоб и лысину и снова засовывал в карман. Случалось, он окидывал класс взглядом, повернувшись вполоборота, но это движение вызывало такой гвалт, что он снова пугливо утыкался в доску и продолжал, обливаясь потом и вытираясь платком, писать на ней до самого звонка. Тогда он хватал с лихорадочной поспешностью журнал и, втянув в плечи свою старую, птичью голову, стремглав выбегал из этого ада. Сидевшие в первых рядах могли слышать:
— К следующему уроку... перепишите, перепишите...
В воцарявшемся шуме и свисте никто ничего не успевал переписать, даже Штейн. Многие бросали на доску заранее приготовленные тряпки, которые к ней прилипали.
— Гы! Гы!
После первых дней растерянности учителя опомнились. Нескольких учеников старших классов исключили, и теперь во время уроков, несмотря на надутые лица и молчаливый протест против «изменников», была тишина. Только не на уроках старого Гурича. Все неприятности, все доносы стали приписываться ему.
— Это он. Разве ты не заметил, как он стоит перед директором?
— Пятки вместе, носки врозь!
— Этот и бога готов продать.
— Гы! Гы! Гы!
Напуганный, с дрожью в коленях, съежившись в своем позеленелом сюртуке, то вытягивая, то пряча на ходу свою худую, морщинистую шею, он торопливо проходил по коридорам с журналом под мышкой, молчаливый, бледный как мел, словно он шел на казнь. Он боялся поголовно всех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165