.. Из тесной передней три массивные дубовые ступени вели в большую и всегда полутемную столовую. Над столом, покрытым жанильской скатертью, висела тяжелая бронзовая люстра с пустой серединой, где когда- то была керосиновая лампа, с цепями, обвитыми электрическими проводами. В застекленных шкафах, стоявших вдоль стен, в темноте поблескивали старинное серебро и хрусталь. В этой огромной комнате, тихой, с массивной мебелью и спящими кошками на стульях, у окна, выходившего на просторный двор, обычно сидела днем госпожа Майсторович. Всегда одна и та же картина была у нее перед глазами: заброшенная, пустая, поросшая плющом конюшня с сорванной дверью.
Пока Александра снимала пальто и шляпу, наскоро поправляла волосы, разделенные на русский манер прямым пробором, Байкич подошел к ее матери, сидевшей с работой у стола,— она перебиралась сюда с приближением сумерек. Топилась большая печь, и в открытую дверцу видны были пылающие уголья. В этой высокой комнате царила атмосфера покоя и сонливости. Госпожа Майсторович не спросила их: «Как поживаете, дети?», не предложила чаю, а сразу отпустила, проводив заботливым взглядом.
Из столовой они прошли по коридорчику, выложенному красными изразцами и покрытому дорожкой, в комнату Александры, заполненную старинной мебелью, книгами, картинами. В эту уединенную комнату не долетал ни один звук с улицы. Посреди нее стоял низкий круглый стол полированного дерева, на нем лампа с зеленым шелковым абажуром, которую Александра зажгла, как только вошла. Как и в столовой, все углы оставались в тени. Невозмутимую тишину нарушало только потрескивание горящих дров в печке да скрип половиц под ногами. Но и эти звуки были приглушенные.
Здесь, вдали от людей, Байкич принялся рассказывать все, что с ним случилось сегодня,— о посещении библиотеки, о странном поведении Бурмаза, который уговаривал его подождать еще несколько дней с отстав
кой, и, наконец, о разговоре с Андреем. Байкич был слишком предан Александре, чтобы не сообщить и о встрече со Станкой и о том, что Андрей их познакомил. Все это он рассказывал стоя, запустив руки в карманы пиджака, а Александра сидела в кресле около печки, закинув голову назад. Говорил он взволнованно и серьезно. И, хотя она смотрела на него не мигая, казалось, что она не слушала (во всяком случае не понимала) его слов. Она следила за выражением его худого лица, чувствовала, какого нервного напряжения стоило ему сохранять видимое спокойствие. И думала: «Как он страдает...» Она испытывала неизбывную нежность молодой матери, у которой сжимается сердце при виде красоты и беспомощности своего ребенка. Какой он слабенький, какой беззащитный! Александра улыбнулась Байкичу. Но не лицом, не губами, как улыбаются обычно, а одними глазами. Они блестели, затененные ресницами, и в этом смеющемся, загадочном для Байкича взгляде отразился на мгновение весь ее внутренний мир, тайна ее любви и грядущего материнства. Байкич умолк, сел на диван и закрыл лицо руками, не в силах совладать с волнением, охватившим его от этого значительного, лучистого, улыбающегося взгляда.
И, сидя так, закрыв лицо руками, Байкич вдруг подумал, что уже был когда-то раньше в таком же состоянии сильного и неопределенного волнения в предчувствии чего-то значительного и отдаленного, что, однако, могло при сверхчеловеческом усилии стать не только возможным, но даже неизбежным. Это было в тот день, когда он покидал Париж после двухмесячного пребывания там. Он стоял у открытой двери вагона, Александра — на перроне. Все, что можно было сказать, было уже сказано, и все говорилось очень ровным голосом, дабы скрыть охватившее их волнение; а поезд все не трогался. Так они стояли несколько минут в спокойном и упоительном молчании, и вдруг Александра подняла на него глаза и посмотрела таким же вот лучистым, преданным и задумчивым взглядом, улыбаясь лишь глазами. Этот взгляд выражал одно всеобъемлющее чувство.
Байкич отнял руки от лица, ответил улыбкой Александре и подошел к -столу. В руках у него была пачка простой писчей бумаги, пожелтевшей по краям и сложенной вчетверо. Александра коснулась пальцами тетради, открыла ее и стала осторожно перебирать
страницы, исписанные красивым почерком. От них шел запах хорошего сухого табака.
— Ваша мать знает, что вы нашли эту рукопись? — спросила она.
— Ах, нет, нет... Ясна не знает. Впрочем, может быть, я ей и скажу... Она ведь так или иначе предназначалась мне... Так не все ли равно, когда я с ней познакомился? Нашел я ее совсем случайно в коробке для табака — эта коробка осталась у нас, когда в последний раз приезжал дядя Жарко, там еще лежит несколько сигарет, уже высохших и пожелтелых... все, что после него осталось.— Байкич помолчал. — Страшная вещь — воспоминания, Александра. Особенно когда они вызываются незначительными, не имеющими материальной ценности вещами, как вот эта коробка, из которой перед отъездом на фронт дядя вынимал своими длинными нервными пальцами одну сигарету за другой.
Где-то в углу невидимые часы пробили половину восьмого. Байкич вздрогнул.
— Надо торопиться. В девять я должен быть в редакции.
Он пододвинул стул, сел и, дождавшись, когда Александра уселась рядом с ним, начал быстро и взволнованно читать рукопись, останавливаясь только для того, чтобы найти продолжение.
ТВОЙ ОТЕЦ
После смерти твоего отца я побывала один раз в деревне, где он родился, в Валевской Подгорине. Дом был перестроен, но внешний вид сохранен. Сразу за домом, по косогору, поднимался сливовый сад. Через сад можно было выйти на высокое пастбище, окруженное живой изгородью (там паслась их белая корова).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165