Байкич и раньше знал, что, всякий раз когда редакцию посещал какой-нибудь известный писатель, будущий академик, в газете появлялась хвалебная статья за подписью Бурмаза; а что этот панегирик писатель приносил в своем кармане в готовом виде, в этом он убедился как корректор, потому что статья за подписью Бурмаза никогда не бывала написана его рукой. Что существуют мелкие мерзости, замазывание и «убийственное замалчивание» — особенно в знаменитой литературно-культурной хронике Бурмаза,— было ясно и для человека, ничего общего не имевшего с журналистикой. Что в делах политических существует «полезная ложь» или ложь ради «общего интереса», Байкич также знал, но утешал себя тем, что это касалось не редактора, а самих политических деятелей, которые пользовались печатью для сведения личных счетов. Но он никак не хотел поверить, чтобы газета могла искажать истину по собственным соображениям. Газета, которая не служит истине, теряет право на существование. В честности, в искренности самих журналистов, судя по себе, Байкич не сомневался. О владельцах газеты он как-то не думал. Бурмаз помог ему вспомнить о них.
Было около десяти часов весеннего дня, теплого, но серенького. И хоть от близкой глухой стены соседнего здания в редакционный зал и проникал отблеск белых облаков, все же на потолке горела большая зеленая лампа. В этом двойном свете и табачном дыму люди, с запавшими глазами, ходили среди столов, пишущих машин и телефонов, как в густой стоячей воде какого-то подводного царства. В общей суматохе никто не подумал закрыть центральное отопление, и в зале стояла сухая, удушливая жара, которая еще больше раздражала и без того нервных и желчных от утомления людей.
— Говорите по буквам, говорите по буквам! — орал в телефон Йойкич, выпучив глаза.— Смедерево, Тодор, Обрад, Шабац, Илья, Чуприя... Стошич, да слышу, хорошо, дальше. Не мешайте, коллега, Христа ради!
Стол Йойкича был у входных дверей; уже несколько минут перед ним стояла бедно одетая женщина, заплаканная, в накинутом на плечи поношенном шерстяном платке неопределенного цвета, с жидкими черными волосами, зачесанными за прозрачные уши и собранными в маленький, небрежно закрученный пучок. Она стояла растерянная и, едва сдерживая слезы, отчего ее худое тело поминутно вздрагивало, оглядывала (взгляд ее шел как-то снизу, из-под красных, отяжелевших век) скопище людей в этом безводном аквариуме, потом опять обращала свой взор на Йойкича. Он,
наконец, ее заметил, показал пальцем на кого-то позади себя и снова окунулся в сердитые препирательства с невидимым коллегой, сопровождаемые руганью. Женщина проглотила слезы, плотнее завернулась в платок и подвинулась к следующему столу. Сотрудники отсылали ее все дальше.
— Там...
— Я этим не занимаюсь. Вон там...
Наконец, заплаканная женщина очутилась перед Байкичем.
— Вам что-нибудь надо? От меня? — Говоря это, Байкич одним глазом следил за пером, дописывая фразу.
Женщина делала нечеловеческие усилия, чтобы удержать слезы; тонкие, бескровные губы ее были сжаты, углы рта опущены. И вдруг глаза ее сверкнули в мглистом освещении этого подводного царства, где вместо морских водорослей и полипов плавали вытянутые человеческие лица и руки — она справилась с собой,— и вместе со вздохом из глубины ее груди вырвался шепот:
— Помогите мне, помогите ради всего святого!
Байкич смутился, потом рассердился, решив, что
женщина просит милостыню, затем устыдился этого чувства и хотел схватиться за карман и дать что-нибудь, чтобы поскорее от нее избавиться. Но вместе с тем, несмотря на крайне изношенное платье и бесцветный шерстяной платок на худых плечах, было очевидно, что женщина не просит. Покраснев, Байкич отбросил перо, перегнулся через стол, чтобы успокоить женщину, которая всхлипывала, закрыв лицо худенькими пальцами, и мягко спросил:
— Вас кто-нибудь обидел?
— Да, сударь, обидел, ей-богу обидел! — Глаза ее загорелись.— Имеет ли право человек бить слабую, беззащитную женщину? А если имеет, то где это написано? Вы, газетные люди, все знаете, скажите мне: имеет ли право и где это написано?
Сейчас было не время и не место для исповеди.
— Кто вас побил?
— Хозяин, сударь, хозяин! Он не имеет права меня бить. Я ему ничего не сделала, в уплату за квартиру он взял машину. За что он избил меня?
Байкич ясно себе представил: комната, или комната с кухней, в многолюдном, узком грязном дворе, дни,
проведенные за швейной машиной над грубыми солдатскими рубахами, потом маленькое несчастье — неделя болезни и — все идет прахом: за квартиру не уплачено, источник работы потерян; наступают голодные дни, вымогательства хозяина, мольбы, долг за квартиру растет, грубости, ругань — и в один прекрасный день отнимается машина (единственный источник заработка) , а весь прочий жалкий скарб выбрасывается из заплесневелых комнат на сырой двор — разбитый шкаф, железная кровать, старая плита,— опять грубости и, наконец, побои.
— Скажите мне все: вашу фамилию, фамилию хозяина, улицу, номер дома. Я пошлю сотрудника и посмотрю, что можно будет сделать.
Но, когда женщина ушла, Байкич переменил свое решение. Он сам отправился по адресу. День выдался погожий, небо было покрыто мягкими белыми облачками. Байкич спустился по небольшой лестнице в Косовскую улицу и довольно легко нашел дом. По фасаду дом был низкий, одноэтажный, выкрашенный в желтую краску, с выпяченными стенами и разнокалиберными, покривившимися окнами. Узкий и скользкий коридор, при входе в который висели объявления о сдаче комнат для одиноких, разделял дом на две половины;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165