Подумайте.
— Какие же это условия?
— Финансовый и технический контроль, раздел рынка...
— Нет. Я хочу иметь полную свободу. Для чего ж я боролся? Не желаю, чтобы кто-нибудь вмешивался в мои дела. Впрочем, когда я буду работать на полный ход, я смогу побить кого угодно если не качеством, то ценами. Да и пошлины на моей стороне.
— А до тех пор?
— А до тех пор буду терпеть убытки или закрою фабрику.
— Если дело дойдет до конкуренции, то вы и при этих условиях будете вынуждены закрыть фабрику.
— Плевать мне на конкуренцию. В данный момент я самый крупный фабрикант в стране, и с меня этого довольно. Обувную фабрику не так легко соорудить. Это не фабрика дрожжей.
— Как вам угодно.
Вспомнив теперь этот разговор, Майсторович оцепенел от ужаса. Его преследуют! Хотят его уничтожить! Кто стоит за спиной Шуневича? И кто за этой венской компанией и за Шварцем? Какие у них капиталы? Майсторович ничего не знал, и потому в его воображении эти капиталы казались огромными. Сам же он со своей фабрикой и десятком миллионов динаров, в которые он себя оценивал, вдруг показался себе маленьким и ничтожным. Бежать — невозможно. Нападать — и того меньше. Пойти на попятный? Ему захотелось убедиться. Он пошел к Шуневичу.
— Вы догадываетесь о причине моего посещения? Отчасти? Ну ладно, Шуневич, я хотел вас спросить, как обстоят дела с вашей венской компанией?
Их разделял стол, на котором лежала груда бумаг. Шуневич посмотрел на свои ногти, сложил некоторые открытые папки и только после этого поднял глаза на Майсторовича. Лицо его обросло прекрасной черной бородой, подстриженной, как у английского короля
Георга. Над бородой выдавался большой прямой нос необычайной белизны. Но светлые и всегда насмешливые глаза не гармонировали с низким, скошенным лбом, обрамленным гладко расчесанными на пробор волосами.
— Не знаю. Я это дело бросил, как только понял, что оно вас не интересует. Вы помните наш разговор?
— Жаль,— пробормотал Майсторович,— теперь бы меня это интересовало.
— Посмотрим... но насколько мне известно... положение вообще значительно изменилось за последний год. Полагаю, что они отказались от своей мысли о предоставлении кредита... они, по-моему, хотят построить собственную фабрику или что-то в этом роде.
— Жаль,— значительно повторил Майсторович,— жаль.
Он поднялся. Шуневич, наклонившись над столом, продолжал приводить его в порядок. Майсторович, наконец, пересилил себя.
— Может быть, все-таки узнать, а? Расспросить?
Шуневич тоже встал.
— Попробую. Я немедленно снесусь с Шварцем. И... поверьте, все, что будет от меня зависеть...
— Алло, это ты? Слушай... твой старик опять учинил свинство, приезжай скорей.
Майсторовича бросило в пот. Он так вцепился в трубку и так крепко прижал ее к уху, что ему стало больно.
— И что ж? — пробормотал он.
— Я его запер, сделал ему укол, и он лежит.
— Сейчас... Послушай, Драгич... нет, все равно, я сейчас.
Майсторович положил трубку, провел рукой по глазам, передернул плечами. Хотел улыбнуться, но вместо улыбки у него судорожно заиграли мускулы на лице. Он подумал:
«Может быть, на этот раз... написал ли он завещание? Или умрет, так и не написав? Может быть, на сей раз он в самом деле умрет. Не будет же он жить вечно! Да еще при его образе жизни. Драгич говорит, что такие люди обычно умирают от удара... То ли нажрутся, испугаются чего, то ли переругаются — и подыхают, лопнет какой-то там сосудик, и крышка».
Его пронизала дрожь. Он бросился вниз по лестнице, крича как сумасшедший:
— Машина, где машина?
Старик занимал второй этаж собственного особняка на улице Князя Михаила, и машина, выехав из Петровой улицы, с трудом пробиралась сквозь толпу, вышедшую на вечернюю прогулку.
— Живей,— кричал Майсторович,— дави скотов, живей, живей!
У старика было пять комнат, выходивших на улицу; из большой передней дверь направо вела в коридор и жилые комнаты и в другой коридор с выходом на черную лестницу и балкон, глядевший во двор; к балкону по наружной стене был пристроен подъемник. В ванную можно было пройти как из коридора, так и из крайней комнаты, спальни. Ванная комната, светлая, роскошная, была выложена изразцами, с глубокой фаянсовой ванной, диваном и прочими удобствами. Раньше в доме всегда было по нескольку молодых горничных, экономок, кухарок. Но в последнее время старик жил одиноко. Обслуживал его только старый повар Трифун, который был одновременно и лакеем, и управляющим, и чем-то вроде доверенного лица. Сноха Трифуна приходила каждое утро, убирала квартиру, натирала паркет, мыла окна, помогала на кухне и уже в одиннадцать уходила. Сын Трифуна, Главички-младший, служил у старика шофером, но он никогда не входил в квартиру, а жил с женой в подвале, возле гаража. Таким образом, по дому двигалась только молчаливая тень Трифуна в мягких суконных туфлях. Он был слеп и глух ко всему окружающему, а язык ему служил только для того, чтобы бранить сноху за излишнее любопытство. «Твое дело чистить и стирать, а что делает барин, тебя не касается».
Увидев издалека особняк тестя, освещенный внизу витринами и световыми рекламами, с балконом из кованого чугуна, стеклянными дверями и подъездом, выложенным зеленоватым мрамором, Майсторович совсем разволновался. Он выскочил из машины еще на ходу. Следом за ним подкатила госпожа Марина Распопович, которая возвращалась с прогулки,— вся в мехах, на маленьких ножках' низкие башмачки. Майсторович сделал вид, что не заметил, как она выходит из своего серого автомобиля, и, расталкивая прохожих, влетел в дом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165