Он мял костлявыми пальцами поношенные сапоги, разглядывал на свет десятилинейной лампы женские платки, шарпаны, кто-то даже пропивал хомут и вожжи. Старик небрежно бросал все это крестьянское добро в угол, откуда жена его, забрав охапкой, уносила в клеть за домом. Возле той клети гремели цепью два волкодава. Пьяные мужики орали песни, кто-то бренчал в углу на балалайке неумелыми, непослушными пальцами. Дверь в кабак была рас сказал на это он? За эти дни вспоминался, забывшись, Очандр даже и разговаривав с ним. И теперь вот он подумал, что бы сказал Кожа]
— А ты посмотри матицу! Быка можно повесить, выдержит.
Темно, и в этой темноте тоже шевелился народ: бабы, дети, старики и старухи лежали прямо на земле возле пустых телег, и казалось, что на этот кабачный огонь сбились со всей округи все несчастные люди...
На ночь Очандр устроился прямо на земле у завалины, укрылся с головой тонкой суконной поддевкой. Мимо кто-то ходил тяжелыми неверными шагами, лаяли псы за домом, где-то близко плакал ребенок... Нет, не было еще такого времени на памяти Очандра, не было. И, нащупав под нательной рубахой деньги, которые, кажется ему, спасут и его, и Овычу, и сына Йывана, Очандр закрыл глаза...
В полночь вдруг началась беготня, крики, свирепо и жутко залаяли собаки, где-то тяжело забухал колокол. Какое-то время Очандру еще казалось, что все это сон, но тут на него что-то упало с треском. Он вскочил. По темной земле прыгали багровые пятна, а глянул вверх — из-под застрехи, из-под стропил выбивается пламя. По двору бегал хозяин в исподнем, хватал каждого, кто попадался ему под руку, и, тряся козлиной бородкой, свирепо орал, что он его знает, что это его рук дело.
— Подальше от греха,— пронеслось в голове Очандра, и, сунув руку в поддевку, он боком, боком подался прочь.
— Держи! Держи! Вот он!.. Стой!
Ему ли это кричали, нет ли, только Очандр не остановился. Он бежал, чувствуя под ногами мягкую от пыли дорогу, пока уже вовсе не стих в ушах звон колокола. Тогда только он оглянулся. Зарево хорошо было видно на черноте неба, и сначала ему даже показалось, что это поднимается заря.
Он вспомнил о деньгах и на миг похолодел даже — телом не чувствовал того заветного комочка. Он хватил рукой туда-сюда по груди. Есть!..
Отдышался, глядя на далекий пожар. Зарево вроде бы уже опадало, но колокол все еще тревожно гремел.
— А, гори! — сказал Очандр вслух.— Надрал с прохожих да с проезжих, да с несчастных погорельцев, теперь сам узнай, каково жить без дому.
При виде этого пожара. Должно быть, так бы и сказал: «А, гори!..»
К утру Очандр уже не помнил о пожаре — пошли знакомые с детства места: овраг, заросший черемухой, ручей, куда он ходил с дедом еще драть лыки... Но нынче воды и под мостиком не оказалось, нечем было утолить жажду. Проглотив комок в горле, Очандр пошел дальше.
На землях возле деревни было не лучше, чем и там, где он шел. Лес по низу сквозил, ветер шелестел жесткими мелкими листиками, а травы совсем почти не было. Посевы, взошедшие до колена, пожухли, испеклись, и на поля было тоскливо смотреть — белая пыль, зола...
К своей деревне Очандр уже подходил в полдень. И только сил не было побежать бегом...
В полдень, в самое пекло, в дверь к Овыче постучали. Она только накормила Йывана, и он теперь лежал в зыбке голышом, играя липовой чурочкой, на которой дед Миклай вырезал ножом человеческое лицо.
У Овычи екнуло сердце. Кто бы это? Не Очандр ли?!
Пригнув голову под притолокой, в избу шагнул мужчина. Она его сразу узнала по картузу с блестящим лакированным козырьком, по высоким сапогам. Это тот, из Кожлаял.
За ним, погодя немного, в открытую дверь вошел Каврий, точно не замечая Овычи и ребенка в зыбке. Тойгизя отвел глаза от Овычи и оглядел избу.
— Нет, ты погляди, какие крепкие стены,— сказал Каврий и постукал кулаком по голым, гладким бревнам.— Звенят!
Тойгизя как-то вяло и неохотно постучал костяшками пальцев в том месте, где стукал и Каврий.
Овыча уже все поняла и, опустив голову, сидела на лавке, тупо глядя в чистые желтые половицы.
— Я эту избу продал, — тихо и внятно сказал над ее головой Каврий. А она и не шелохнулась.— Не могу же я содержать вас всю жизнь, — добавил Каврий и уже громче и веселее сказал Тойгизе:
— Да, выдержит...— Тойгизя повел глазами по матице. И тут взгляд его наткнулся на шест и сбежал по веревке к зыбке, в которой лежал Йыван, играя своей куклой.
— Давай, собирайся,— тихо сказал Каврий, наклоняясь к Овыче.
— Куда же мне идти, дядя Каврий?..
— Не знаю, я предупреждал тебя еще зимой.
— Вот придет Очандр, дядя Каврий...
— Какое мне дело до твоего Очандра? Я продаю дом.
Глаза Овычи повлажнели. Она поднялась, взяла на руки Йывана и, точно бы он придал ей сил, прямо посмотрела в глаза Тойгизе.
— Живите, я вам не буду мешать...— Она запнулась: так печально и тоскливо смотрел этот мужчина на ее Йывана, что у нее защемило сердце.— Я сейчас уйду...— пробормотала Овыча.
— Куда же ты уйдешь? — тихо сказал Тойгизя.
— Не знаю... Свет не без добрых людей.
— Это правда. Только теперь этих добрых людей мало.
Овыча промолчала. Ей не хотелось перечить этому человеку — сам он был еще несчастнее ее.
— Останься, — сказал он тихо, неотрывно глядя на
Йывана.
— Зачем я вам буду мешать...
— Ведь у тебя же... ребенок,— с трудом сказал Тойгизя. И Овыче показалось, что он сейчас заплачет. А глаза у него и в самом деле заблестели.
— Что ты к ней привязался! — не выдержал Каврий.— Пусть идет. У нее свекор есть, пусть идет к нему.
— Да, я сейчас уйду, дядя Каврий, большое вам спасибо,— она стала закутывать Йывана вместе с куклой в легкое одеяльце,— спасибо вам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99