Может быть, изба чужая еще, необжитая,— да ведь немало они за этот бездомный месяц по чужим домам спали... Может быть, и оттого не спалось, что все блазнило, что в забытой прежними жильцами зыбке вдруг объявится их Мичуш, вскрикнет, позовет... И зачем Тойгизя не убрал зыбку?..
Все, скоро наступит сороковой день... Последний день дух маленького Мичуша с ними живет...
Показалось Тойгизе, что не сомкнул он глаз, а как заворочалась рядом Унай, воспрянул:
— Что, Унай, пора?
— Да, надо идти.
Тойгизя быстро оделся, Унай скатала постель, и они вышли. Ночь была темной, безлунной.
— Кажется, и не спал,— сказал Тойгизя, — а вот сон
видел.
— Какой?
— Будто я опять в Кожлаяле, в кузнице своей работаю. И выхожу будто воздухом свежим дохнуть, а передо мной луг, весенний луг, в цветах весь...— Тойгизя прошел немного молча, оглядываясь на дома деревни. В темноте они были похожи на стога сена.— Стою я и вдруг вижу: жеребенок молоденький бежит по лугу. Хвостик свечкой, головка вскинута, бежит, высматривает кого-то. И туда пробежит, сюда — ищет кого-то. И заржал — голосок серебряный по лугу рассыпался. Вдруг меня увидел, остановился. Смотрит издалека, будто узнать старается. А сам ножками перебирает, и все ближе, ближе. Я и говорю ему: кого ты ищешь? Чего тебе надо? Он еще ближе подошел и опять заржал — не признал, видно...— Тойгизя замолчал и долго шел, опустив голову. Они уже миновали деревню и теперь шли полем. По горизонту уже слегка светлело, проступала кромка леса.
— Ну, что потом? — прошептала Унай.— Говори. Тойгизя вздохнул и продолжал:
— Подошел он совсем близко и вдруг говорит: «Маму ттптрпял. Была она здесь же, в конюшне, а теперь
болят». А что, отвечаю, раз такое дело подкую. Я его и подковал...
— Ну, а потом?..
— Что потом... Подковал я его, он и убежал с глаз.
— Подковал ты жеребенка — это хорошо, — спокойно и рассудительно сказала Унай.— А что жеребенок ищет свою мать и конюшню — нехорошо...— И сказала дрогнувшим внезапно голосом: — Зря мы, Тойгизя, до сорокового дня не жили там... там... Пока лето, поставили бы шалаш, жили бы рядом, где дом наш стоял. Это не жеребенок, это Мичуш ищет нас...
— Да, наверное, — согласился Тойгизя.
Она вдруг заметила, что над лесом заалело дорога как-то сразу побелела и вытянулась.
— Надо спешить,— сказала Унай, и они прибавили шаг. Когда шли через лес, то птицы уже вовсю щебетали, и как много их было в этот ранний час! В этой радостной разноголосице отчетливо можно было разобрать только тихое, мелодичное пение малиновок да все покрывающие басовитые трели дроздов. А из чащи дробью сыпал дятел. Казалось, что в предрассветном лесу густо от птиц. И Унай сказала:
— Видишь ты, проголодались за ночь, летают, собирают еду себе да своим деточкам, кормят...
Промолчал Тойгизя.
Скоро открылось им знакомое пепелище: остовы печей, пепел, обгорелые венцы. Трудно поверить, что совсем недавно здесь была тихая деревенька с зеленой травой по всей улице... Теперь тут пусто, мертво, даже птиц лесных не слышно.
Они прошли прямо к своему месту Среди черного огнища привычной страшной скалой возвышалась голая печь. Головешки собраны в кучу, а пепла нет — он весь собран и захоронен.
Постояли поодаль, обошли вокруг зловещего места, встали рядом на колени, перекрестились, упали разом на лицо, точно сломились.
Унай исступленной скороговоркой молила бога о милости, о сыне своем Мичуше, чтобы взял он его, невинного к себе...
— Отец, ты начнешь или я? — быстрым шепотом спросила Унай.
И тихим, затаенным голосом ответил быстро Тойгизя:
— Во сне жеребенок тебя искал, ты начинай...— и припасенной спичкой запалил лучину. Унай приняла ее, поднесла к первой свече, причитая:
— Киямат тёра шужо, мы сюда сына потчевать пришли. На том свете ты его хорошо содержи, пусть будет его душа в раю. Нет у него никаких грехов, никому он зла не делал и не мог сделать — он был еще маленький. И коль взял ты его душу к себе, взял любя. И впредь ты его люби. Ни чертям, ни другой нечистой силе не давай в обиду. Вовремя пои, вовремя корми. Пусть в холоде не мерзнет, в жару не мучается, под дождем не мокнет...
Унай перевела дыхание, неотрывно глядя на горящую свечу, и продолжала:
— Ты, добрый Киямат тёра, сыну нашему будь отцом. Мы, почитая тебя, уважая тебя, тебе свечу зажгли. Тебе блины напекли, кушай и впредь добрый будь. Люби горевших в огне, утонувших в воде...
Унай опять остановилась и быстро взглянула на стоящего рядом на коленях мужа. Тойгизя поймал ее взгляд и согласно кивнул, словно бы говоря: все идет толком, все хорошо. Тогда Унай протянула руку. Тойгизя возжег другую лучинку и отдал жене.
— Киямат соус шужо! И тебе зажигаем свечу. И тебя нетронутой пищей, свежими блинами потчуем. Наш сын Мичуш теперь в ваших добрых руках. Киямат тёра теперь ему отец, а ты теперь будь вместо меня, вместо матери будь ему...
Долго так причитала Унай. У Тойгизи уже больно ломили колени — он привычно переносил эту боль. Уже сороковую ночь стоит он вот так на своем пепелище, сороковую ночь причитает Унай перед трепещущими на утреннем ветерке свечами. Скосив глаза, Тойгизя видит речку, уже зарозовевшую, отраженное в ней высокое голубеющее небо с редкими высокими облаками...
— Миленький мой, миленький мой Мичуш! — повышая голбс, причитает Унай.— Коль взяли тебя владыки, нам не жизнь, а горе горькое... Живи, живи, сынок, на том свете хорошо...
Свечи догорали, пламя их меркло в ясном молодом свете встающего над лесом солнца...
Молча шли они домой, глядя под ноги. По высохшему, темному от горя лицу Унай катились последние слезы: мир казался ей тусклым и пустым — душа Мичуша отлетела навеки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99