Булыгин косо взглянул на мальчика и промолчал.
— Убивать медведя не надо! — повторил Йыван. — Он,
как мы, живой!..
— Хорошо, хорошо, мы твоего медведя не тронем.
— А не врете?..
— Замолчи! — приказал сыну Очандр.
— У нас нет времени ходить на медведя,— сказал Иван Николаевич.— Я сюда приехал с делом. Надо обойти новые делянки. Вы лес знаете хорошо. Вот я и хочу, чтобы вы помогли мне осмотреть и определить лес.
— Рады помочь, коли сможем,— ответил Тойгизя.
— Сможете.
— А что ж, коль так, мы готовы.
— Я не таю перед вами ничего,— продолжал дальше хозяин.— На днях будут торги, вот мне и хочется еще раз поглядеть на месте.— И добавил с легкой, радостной улыбкой: — Душа не вытерпела...
— Осенью Лебедев тоже приезжал,— объявил Тойгизя.
— Вот как?! — невольно вырвалось у хозяина.— Приезжал? А ведь ни слова об этом не сказал. Значит, и он, старый лис, прицелился?..
— Не только Лебедев,— опять сказал Тойгизя.
— А кто еще?
— Припоминаю Губина и Матвеевского.
— Спасибо за добрую весть,— Булыгин на минуту задумался.— Ладно, посмотрим, что будет дальше.— И поднялся, потрогал кушак с кистями — не слабо ли.— Пошли.
Албай на дворе уже выпряг лошадь и вел ее в стойло. Иван Николаевич распутал веревку, которой были привязаны к санкам лыжи, бросил на снег, быстро и ловко взял бурки в ремни, Тойгизя уже был готов и ждал команды.
— Ну, давай, веди в триста двадцать восьмой, — сказал Булыгин.
и у него было немало. Теперь же он был доволен осмотром намеченного к продаже леса — из двенадцати кварталов они обошли шесть: Тойгизя знал, что показать. Но самый лучший лес был все-таки не как думал Иван Николаевич еще с осенней ревизии, а в . Это выяснилось теперь особенно наглядно. Правда, этот 314 квартал был очень неудобен для вывозки: бор стоял за топкой болотиной, а прямая дорога на Кокшагу в восемь верст пролегала бы через три ручья, которые в теплую зиму не замерзали. Все это знали и толково объясняли Тойгизя с Очандром.
Но бор был хорош — красный сухорослый сосняк! Мачтовые деревья были как подобраны, и как будто кто-то нарочно высадил тут сто двадцать лет назад для Булыгина сто десятин вершковых сосенок, и вот они росли, толстели, тянулись вверх на сорок пять аршин и дождались своего светлого часу! Богу отслужили, пусть послужат человечеству, которое представляет здесь Иван Николаевич Булыгин...
Так он рассуждал про себя, медленно ступая на лыжах, среди этих живых, в черной чешуе колоны. Он не запрокидывал головы к вершинам, а только прищуренным и острым глазом скользил по гладкому стволу до первых суков.
Тихий восторг его уже прочно воплотился в цифры, и когда опять вышли к квартальной просеке, у него все уже было решено. Однако он не мог лишить себя последнего наслаждения и как можно равнодушнее сказал подошедшим Очандру и Тойгизе:
— Ну, как вы думаете, по сто пятьдесят саженей на десятине наберется?..
— Как не наберется, Иван Николаевич! — с плохо скрытой обидой сказал Тойгизя.— Разве я бы привел вас сюда...
— А сколько?
— Не меньше чем двести пятьдесят,— сказал Очандр.
— Не меньше,— хмуро подтвердил Тойгизя.
— Двести пятьдесят, говорите?
— Будет двести пятьдесят. Пусть пятьдесят саженей на дрова, а двести чистых легко.


Подготовку и не заплатит ли им чего-нибудь за это хозяин? В тетрадке все было записано, он может в точности показать: «Семь человек и одна лошадь — 10 дней, в пути два конца, всего затрачено двенадцать человеко-дней, шесть коно-дней, ездовых восемь человеко-дней, итого восемьдесят четыре пешо-дней. Тридцать копеек на один пешо-день — 25 рублей 20 копеек и за коно-дни по 40 копеек 4 рубля 80 копеек. Итого = 30 рублей. Да одну пилу сломали — 2 рубля 20 копеек. Всего — 32 рубля 20 копеек». Такая запись была в тетрадке Очандра, помеченная 1904 годом, декабрем 4 дня.
Тут даже не записано про порванную сбрую, про изодранную обувь (лапти лыковые 4 коп. пара) да харчи тоже — и дома бы ел, так что про это уж ладно, но вот ведь одного прямого расходу на 32 рубля 20 копеек... И вот теперь хорошая минута вроде поговорить об этом с хозяином. Господи, неужели весь день потом бить? .. И странно как-то качнулся в глазах солнце, плыли на верхушки сосен. Oчандр быстро оперся на лопату, чтобы не упасть. Медленно, спиннинг у меня в голове не было, но тяжелая, тупая боль в висках и шее не отходил от нее ...
Только в темноте люди вырыли рвы и кольца теперь выпас на поляне. Резко блестел на землю окурок упал по канаве сосны. Они, казалось, павшим на поле боя, - такой дух печали с картины поспешных рубок. И огонь подкрался к ним, павших солдат. В темноте он был особенно зловещим, это беспощадный огонь. Но люди уже настолько устали до смерти, что силы у них не было бояться. Кто лежал на земле, как мертвый, который сидел, тяжело дыша. Напряженные в темноте старый кашель. И никто не видел по их лицам, или на одежду. 1 голос не подавал.
Это кто-то встал на колени, встал - Oчандр увидел опаленное лицо, без бровей, бороды на месте - красный сожгли коры. Глаза лихорадочно блестеть в горле судорожно прогулки кадык. Кто это?
Он стоял, покачиваясь, и нерешительно шагнул и пошел, как только его ноги, к реке - это было рядом с этим местом.
Что кто-то встал и поплелся. И тем не менее, все больше людей начали расти. И тут она вспомнила о ребенке, оставленного в избе. Не думаю, права прийти после него?
- Иван! - Слабые воскликнула она, вставая. Одним из первых к ручью. Было уже
веселый. Вода и прохлада ночи вернулся людей к жизни. Слышать разговор. Победителей приветствовали люди более опытные напомнил страшного дня. Кто-то однажды сказал, что он выскочил из лесу медведя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99