И забывался холод, и скудный завтрак на скорую руку в казенном доме (картошка, хлеба ломоть и чай), забывалось и то, что не по своей воле в этой дороге — уже близка была Казань: шире и накатистей стала дорога, чаще стали деревни возле дороги, больше железных крыш на домах...
Уже к вечеру был долгий спуск, холмы в ивняковом и березовом подросте остались с левой руки, а с правой лежало огромное белое поле. Дядя Каврий привстал в своих санях, что-то показывал рукой вперед. Посмотрел Йыван, ничего не увидел, только на самом горизонте, далеком, сумеречном, что-то странное стабунилось — не то большие деревья, не то тучи.
— Ка-заыь!— закричал дядя Каврий.
И целый день ездили по городу — из магазина в магазин, от лавки к лавке. Покупал дядя Каврий мало в первый день, больше присматривался, приценивался, щупал материю и только к вечеру купил одну штуку тонкого сукна да десять фунтов чаю.
— Ладно, на сегодня хватит,— сказал он уставшему вконец Йывану, в последние магазины он и не заходил, сидел на санях, тупо глядя на бегущих по тротуару людей. Болела голова от шума, от толкотни, глаза ломило от всей этой новизны, которая лавиной обрушилась на Йывана. Болела шея — столько в Казани высоких домов, церквей с крестами и с полумесяцем — будто лодочка в небе плывет. И есть хотелось, только он не смел говорить об этом.
Наконец опять приехали в свой номер на подворье.
Дядя Каврий пошел умываться, а Йыван, едва держась на
ногах, стоял у окна и глядел вниз, на серый, утоптанный
снег. В глазах еще рябило: товары на полках, какие-то чу-
жие лица, синие шинели городовых с саблями на боку...
Йыван горячим лбом прислоняется к окттлг ^

на ногах. А по сторонам — солдаты с винтовками наперевес.
— Арестантов ведут,— говорит позади дядя Каврий, утирая лицо и мохнатую грудь полотенцем.
— А куда их ведут?
— Может, в тюрьму, а может, и подальше — в Сибирь на каторгу.
— А кто они, дядя Каврий?
— Кто, говоришь... Арестантов много всяких, да теперь больше все бунтовщики, ну, те, кто на хозяев руку поднимает. Здесь много таких...— сказал дядя Каврий, надевая свежую рубаху с вышитым воротничком.— Вот люди говорят, что на заводах забунтовались, да в этом... училище каком-то, забыл. Бога забыли, вот что я скажу...
— Дядя Сапай...— вырвалось вдруг у Йывана.
— Кто такой?
Йыван испуганно поглядел на Каврия.
— Нет... это в лесу... там...
— Вот что я тебе скажу, парень,—сказал Шем Каврий, беря Йывана тяжелой рукой за плечо.— Ты одно крепко запомни: виноватых ищут только те, кто хочет чужими руками себе легкой жизни добыть. Работать, видишь ли, он не желает, а на чужое добро, многими трудами нажитое, по копейке скопленное, у него глаз горит. Вот они кто, бунтовщики эти. И поделом, пускай кандалами до Сибири погремят, много их нынче развелось, совсем жизнь замутили... Сапаи всякие там... Слышал я про такого, урядник в Цареве сказывал...— Каврий пристально поглядел на Йывана и добавил: — А если ты свою линию в жизни выбрал, если хочешь хозяином стать, ты должен такой линии и придерживаться, и дружков-приятелей себе присматривать не на проезжей дороге, а то ведь заведут...— он бросил взгляд удалявшейся скорбно серой толпе людей.— Ну ладно, пошли, поедим, мы сегодня хорошо потрудились.— Посмотрел на Йывановы ноги в новых, для города взятых, лаптях.— Давай-ко онучи-то получше прибери, в ресторан ведь пойдем, не куда-нибудь в хао-
— Да ты хоть рот-то закрой,— тихо сказал дядя Каврий.
Наконец принесли еду: щи в белой тарелке с золотыми цветочками по краю, светлые ложки, а дяде Каврию рюмку вина, похожего на крепкий чай.
— Портвейн, — сказал дядя Каврий, довольно усмехаясь.— Ну давай ешь, да не 8торопись, это все твое.
Йыван ел осторожно, боясь плеснуть на скатерть, стараясь не швыркать с ложки, а дядя Каврий, отпив из рюмочки, начал вдруг рассказывать про свое детство: как они жили под помещиком Дурново, как потом дали крестьянам волю, а земли — совсем мало, десятины три, не больше, а семья восемь душ, как отец нанимался в Цареве к Булыгину, к тому еще, к отцу Ивана Николаевича, плотничать, как и ему, Каврию, лиха хватило,— десятилетним мальчонкой на лошадях в Чебоксары было поезжено с хозяйским товаром... Но потом, слава богу, их ревизовали, а душ-то было пятеро, отец да их, сыновей, четверо (мать да две сестры в счет не шли), тут они вздохнули маленько: как-никак, а земли стало пятнадцать десятин... И весело, хмельно усмехаясь, он сказал:
— А ты небось думал: дяде Каврию богатство с неба упало? Вот оно как нажито,— протянул через стол большие, темные, крепкие ладони.— Да и отцовская вица по спине погуляла, и других учителей немало было, а учили-то все кулаком да палкой. Чуть что не так — в зубы да по хребту. И ничего, не обижался, за дело попадало. А когда злобы не держишь в сердце, всякая наука на пользу. Конечно,— добавил дядя Каврий с улыбкой,— если в голове соображенье есть.
Йыван, всегда почему-то боявшийся дяди Каврия, робевший перед ним и от того тихо ненавидевший его, теперь глядел на него влюбленными, радостно сиявшими глазами. Вот, оказывается, какой дядя Каврий!.. Он добрый, он хочет мне добра, думалось Йывану.
После щей принесли на особой тарелке две котлеты с жареной картошкой.

Когда Йыван допивал второй стакан чаю, а дядя Каврий, допив портвейн, только принимался за чай, на возвышение дальней стены поднялся человек в высокой черной шляпе и громким, ликующим голосом закричал:
— Господа! Сегодня мы показываем вам живые картины — это чудо двадцатого века! Сидя здесь, вы перенесетесь в дальние страны, увидите европейскую жизнь в натуральном образе, и за все это великолепное удовольствие — десять копеек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99