Что касается меня, то я
ожидал припадка. Тщетно я покрывал поцелуями нежнейшие частицы
ее тела, руки устали в попытках удержать и успокоить эту
неукротимую фурию. Семенные каналы были закрыты, от полного
истощения сочилась кровь, но восторг к ней не приходил.
Гамиани: "спите, я оставлю вас."
С этими словами Гамиани выскользнула из постели, распахнула
дверь и исчезла.
Альсид: "чего она хочет? Вы понимаете, Фанни?"
Фанни: "тише, Альсид! ! Слышите крики. Она убивает себя.
Боже мой! Дверь заперта. Ах, она в комнате Юлии. Постойте,
тут есть стеклянная рама. Мы можем увидеть все через нее.
Придвиньте диван! Вот два стула, влезайте!"
Какое зрелище предстало перед нашими глазами! При свете
ночника графиня каталась по широкому ковру из кошачьей шерсти с
пеной на губах, вращая странно глазами и шевеля бедрами,
запачканными семенем и кровью. /Как известно, кошачья кошачья
шерсть сильно возбуждает, благодаря содержанию в ней
электричества. Женщины лесбоса всегда пользовались ею на
сатурналиях. - Прим. Автора/.
Ее бедра терлись о меховую поверхность с бесподобной
ловкостью. Минутами графиня вскидывала ноги в воздух, выставляя
нашему взору всю спину, чтобы снова тотчас же повалиться с
ужасающим смехом.
Гамиани: "Юлия, ко мне! У меня кружится голова... Ах,
осужденная на безумие, я тебя искусаю!" И вот, Юлия, такая же
голая, сильная и молодая, схватила графиню за руки, связала их
вместе, потом то же сделала с ногами.
Когда припадок страсти достиг величайшего напряжения,
судороги Гамиани меня напугали. Юлия же не высказывала ни
малейшего удивления: танцевала, прыгала, как сумасшедшая,
пострекая себя к сладострастию, и почти без сознания упала в
кресло.
Графиня следила взором за ее движениями. Бессилие испытать
ту же самую ярость, вкусить того же опьяняющего плода, удваивало
ее страсть. Это была самка прометея, раздираемая сотней
коршунов сразу.
Гамиани: "медор! Медор, возьми меня! Возьми меня!"
На этот крик из чулана выбежала огромная собака, бросилась на
графиню, весело и послушно принялась лизать пылким языком
воспаленный клитор, красный конец которого высовывался наружу.
Графиня громко кричала, повышая голос вместе с наслаждением.
Можно было различать постепенность растущей щекотки, слыша голос
этой необузданной тияды.
Гамиани: "молока! Молока! Ох, молока!" Я не понимал этого
восклицания. Поистине, это был крик скорби и агонии. Но вот
появилась Юлия, вооруженная огромным гутаперчивым аппаратом,
наполненным горячим молоком. Он обладал такой упругостью, что
мог свободно брызгать на десять шагов. С помощью двух ремней,
она приладила к половому месту этот замысловатый инструмент.
Могучий жеребец едва ли мог иметь в расцвете своих сил что-либо
подобное по толщине. Я и думать не мог, что была возможность
засунуть его, когда к моему удивлению пять или шесть быстрых
толчков через силу, сопровождаемых острым режущим криком, были
достаточны, чтобы эта огромная машина была запрятана между ног
графини и проглочена.
Графиня страдала как осужденная на казнь, бледная, застывшая
подобно мраморной статуи работы кассимо. Движения взад и вперед
производились с поразительной ловкостью до тех пор, пока медор,
бывший пока без дела, но всегда послушный своей задаче, не
бросился неудержимо на Юлию, выполнявшую мужскую роль, раздвинув
бедра, и при движениях выставлявшую медору самую сладкую
приманку. Медор заработал с таким успехом, что Юлия внезапно
остановилась и обмерла, охваченная сладким чувством. Должно
быть это чувство было невероятно сильное, так как выражение ее
лица не имело ничего подобного дотоле...
Разгневанная промедленнием, которое длило ее муку и
рассеивало сладость, несчастная графиня осыпала проклятиями
Юлию.
Придя в себя, Юлия возобновила работу с усиленной энергией.
Разгоряченные толчки и закрывшиеся глаза, раскрытый рот графини
дали ей понять, что секунды страсти настали, и она пальцем
надавила пружинку.
Гамиани: "ах! Ах, остановись! Я тону... У... У. Ой, как
я наслаждаюсь!"
Сладострастие преисподней! Я не имел сил сойти с места. Я
утратил рассудок, мои глаза помутились. Эти яростные восторги,
это зверское вожделение довели меня до головокружения. Кровь
шумела беспорядочно и горячо, во мне только остались порок и
воля к разврату. Я испытывал зверскую ярость от любовной жажды.
Фигура Фанни тоже изменилась. Ее взгляд был неподвижен, руки
напряженно и нервно искали меня. Полураскрытый рот и стиснутые
зубы говорили о том, что она жаждет наслаждения, обуреваемая
чувственностью в пароксизме чрезмерной страсти, льющейся через
край. Едва успев дойти до постели, мы бросились в нее вскакивая
друг на друга, как два раз'яренных зверя. Телом к телу во всю
длину мы терлись кожей и быстро наэлектризовались. Все это
делалось в потоке судорожных обьятий, неистовых криков, бешеных
укусов. Отвратительного вожделения тела с телом,
соприкосновение костей с костями, в припадке звериного хотения,
стремительно пожирающего, рожденного в крови...
Наконец, сон остановил это безумие...
После пяти часов благодетельного сна я пробудился первым.
Солнце сияло полным светом. Его радостные лучи проникали сквозь
занавеску и играли золотым блеском на богатых коврах и шелковых
тканях. Это чарующее, яркое, поэтическое пробуждение после
грязной ночи, привело меня в себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17