Все это лишь новое подтверждение их крайней самоуверенности, думала Эльза, ведя немую борьбу с мисс Хилдред, наблюдавшей за ней из глубины своего кресла. Эльзе хотелось говорить, хотелось сказать этой особе: что бы там ни делали Кэрью в своем собственном мире, она, Эльза, в безопасности – в своем. Ей хотелось объявить, что она ненавидела их всех с самого начала и будет ненавидеть, пока хоть один останется на земле. Но гнев не давал ей произнести ни слова. Да и что можно сказать такой женщине, как Хилдред Кэрью? Так ведь бывало при всяком визите к Кэрью. Вам приходится слушать их, чувствовать, как вспыхивают ваши щеки при всякой попытке вставить слово, а затем оставаться сидеть спокойно, убрав ноги под стул.
В безмерном смущении Эльза приняла вторую чашку из рук мисс Хилдред.
– А теперь, моя милая, выпейте-ка еще чайку перед отъездом. Я вижу, что расстроила вас. Не будем больше толковать об этом, – сказала мисс Хилдред.
– Эльза была рада, когда мисс Хилдред заговорила о других вещах – о планах расширения дома Кэрью в ближайшее лето, о брате Бэлиса Джоэле, изучавшем архитектуру в Чикагском университете, о жизни Ады в колледже и о ближайшей поездке Флоренс в город за летними платьями. Но как ни старалась Эльза, она не могла изгнать из памяти звука слов мисс Хилдред: «А мне думается, что вы все-таки выйдете за него замуж». И еще много раз приходилось ей изгонять из головы и другую мысль, мысль о жизни Бэлиса Кэрью и об ее собственной жизни, о двух жизнях, которые встретились и сплелись вместе, точно две тропинки, – одна, вышедшая из заросшей камышами пустоты Эльдерской балки, другая – из богатых надменных полей Кэрью.
И эти тропинки бежали вместе под ветром, под сменой времен года, под крыльями времени.
ГЛАВА X
Вечерняя мгла ложилась на луга, точно смутное волшебное покрывало, окутавшее призрачным дыханием землю. На севере аметистовая полоса спускалась в тень сапфирового и зеленого горизонта, а над потемневшей Эльдерской балкой дышал легчайшими розовыми и фиолетовыми оттенками туман. Последний сноп солнечных лучей упал на западе среди болотистых лугов, и стоячие воды зажглись пламенем. Далекая и холодная, как замерзший цветок, на спокойных пажитях неба засверкала с наступлением сумерек вечерняя звезда.
Наконец возвратился и Джо Трэси. Он пришел несколько дней тому назад, как-то вечером в конце июня, Мать Эльзы уговорила его пожить у них с недельку, прежде чем вернуться на родину в Южную Дакоту.
– Ваше ранчо ждало вас целых три года, – сказала она ему, – так пусть подождет еще несколько дней.
Но Джо Трэси и не нужно было уговаривать.
После ужина, как и в другие теплые вечера, они уселись на заднем крыльце дома Бауэрсов, – Эльза, Риф, Леон, Джо и дядя Фред, скрывавшийся в сумраке маленьких кустов, росших слева от крыльца. Он сидел на корточках, раскачиваясь своим худым телом взад и вперед и тихо бормоча сам с собой. Воцарилось молчание. В первые вечера после возвращения Джо было столько материала для разговоров, столько захватывающих вопросов и живых ответов, столько рассказов о жизни Джо во Франции, что они немножко устали от всего этого и были счастливы посидеть часок молча.
В доме еще не зажигали света. Эльза слышала, как мать работает на кухне, сбивая кусок масла, а потом прибирая в полутьме и напрягая, конечно, глаза по долгой привычке к экономии керосина. Эльза думала о том, как дневной свет всегда проникает в дома и умирает в них по вечерам в скудном одиночестве. День никогда не умирает вне дома, он только исчезает, и чувствуешь ясно, куда он исчезает. А смерть сумерек в доме… при мысли об этом невольно вздрагиваешь!
Немногие доносившиеся звуки только оттеняли тишину; заглушенный лай собак, какой-то нереальный и тоскливый среди тоскливых просторов; воркование голубей Леона на чердаке риги, уютное, знакомое, жалобное; деловитое, сухое верещание сверчков в закоулках, и над всем этим пронзительное кваканье лягушек, эта упорная, бесконечная нота торжества и отчаяния бредя шей во сне земли.
Стив Бауэрс находился где-то в сараях, хотя все вечерние работы были окончены. Эльза много думала об отце в эти дни начала лета. Его не тянуло сидеть здесь и любоваться голубоватыми обволакивающими волнами сумерек. Жизнь догнала, обогнала его, и он стал человеком вечно на бегу; он все бежал и бежал с запорошенными глазами, стараясь не отстать от жизни. Он превратился в угрюмого, вечно спешащего куда-то человека, не находящего в душе покоя, и в его глазах уже не было больше спокойствия и искреннего смеха.
Леон сидел на табуретке для доения и строгал щепку; Эльза узнавала в нем прежний характер отца, то легкое бодрое настроение духа, которым отличался когда-то Стив Бауэрс. Леону было теперь без малого двадцать лет, но он не учился в сендауэрской агрономической школе, как это делали в свое время Гек Лови и Джорджи Олсон. Он начал уже забывать об этом огорчении и даже, пожалуй, совсем забыл о нем, вероятно, потому, что родился в этой суровой местности, которую обвевали ветры и до самого сердца земли промывали дожди. Леон, к счастью, никогда не узнает тоскливого раздумья над прошлым, мучительной жажды будущего, этого постоянного голода души, стремящейся к тому, что навсегда потеряно, и что, быть может, никогда не удастся найти.
Зато Риф не забывал, Дела шли у него все лучше и лучше, но на него нападали мрачные сомнения, и по вечерам, вот как сейчас, он любил сидеть в полном молчании, Эльза слышала, как он кричал во сне прошлой ночью, так как ему снова мерещилось, будто он под отчаянным ветром взбирается на ветряную мельницу и просовывает руку в крутящиеся крылья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75