На горе Лазоревой есть стан Ханалая - не менее тысячи
человек. Правительственные войска ничего не могут с ним сделать. Ханалай
побеждает даже горцев. Сам Ханалай - клейменый убийца, величает себя
защитником справедливости...
- А как вы считаете, почему так много разбойников? - перебил
инспектор. - Про испорченность нравов можно опустить.
- Араван Нарай - скверный правитель.
- Вот как, - поднял брови Нан, - а в столице ходят легенды о
неподкупности Нарая...
- Из неподкупности каши не сваришь и людей не накормишь, - с
неожиданной горечью сказал Бахадн. - Араван три года назад чуть столицу не
разорил своей неподкупностью, а Харайн ему на один укус...
Паланкин наконец остановился перед судебной управой. Двойная крыша
трехэтажной управы сверкала на солнце, с карнизов свешивался каменный
виноград, и наверху широкой лестницы четырехростый мраморный Иршахчан
раздирал пасть трехрогому змею Уннушику. Сорванные одежды государя
струились по ветру, обнаженные плечи застыли в чудовищном напряжении.
Пятьсот лет назад грубый реалист Иннин ваял небесного государя с кулачного
бойца: и лишь голова мангусты на плечах бога напоминала своими застывшими
и безмятежными чертами о реализме истинном.
Голову, впрочем, ваял не Иннин. Воскресший государь Аттах (их тогда
сразу несколько воскресло, и они еще долго выясняли друг с другом, кто
воистину воскрес, а кто нет) - имел обыкновение сносить головы статуям и
устанавливать свои. Также и некоторые его преемники. В конце концов
основатель нынешней династии, варвар, завоеватель, во избежание соблазна
постановил: приделать статуям звериные головы.
В божьей тени копошились люди, бросали в жертвенный огонь копии
жалоб, чтобы вручить их сразу двум адресатам: небесному государю и его
посланнику, столичному инспектору. Впрочем, в огонь частенько бросали
чистые листы: Иршахчану и так все ведомо, зачем лишний раз тратиться на
переписчика?
Бахадн нахмурился: людей было слишком много.
Инспектор медленно поднимался по стертым ступеням, окруженный
просителями. Жалобщики пронзительно голосили; доносчики подходили скромно
и с достоинством. Инспектор улыбался тем и другим, а наверху каменный бог
с лицом мангусты улыбался ежедневной пьесе, разыгрываемой в его честь.
Бахадн и сам писывал такие пьески и знал, как должно строиться
повествование. Бесчинства притеснителя; страдания невинных; приезд
столичного чиновника; подкупленные свидетели, запутанные улики и ошибочные
догадки; потом сон, в котором второй получатель жалобы, государь Иршахчан,
является к инспектору, превращает улики в символы и рационально
перетолковывает запутанную злоумышленниками явь. И непременный счастливый
конец: шеи корыстолюбцев схвачены веревкой, и порок карают мечом и доской
на глазах ликующего народа.
Народ любит такие истории, боги любят такие истории, и столица их
тоже любит. "Народ должен участвовать в управлении государством", -
вспомнил Бахадн слова из трактата Веспшанки. "Он может участвовать в
управлении либо посредством выборов, либо посредством доносов. Первый путь
ведет к беспорядкам, второй - к торжеству справедливости".
Столичный инспектор, наконец, собрал семена истины для полей
правосудия, все, до единого зернышка.
Чиновники неторопливо прошли по коридорам в кабинет покойного судьи.
Из-за широкого судейского стола навстречу им поднялся, придерживая рукой
подхваченные сквозняком бумаги, молодой человек лет двадцати трех: Шаваш,
секретарь господина Нана. Столичные чиновники всегда привозили с собой
кучу людей и потому от местного начальства были совершенно независимы, а
зависели только от своих покровителей из центра.
Провинциальный чиновник с обидой уставился на завитые локоны юноши,
ламасские кружева воротника и широкие, не по закону широкие рукава
затканного золотом кафтана. Великий Вей, если в столице молодые чиновники
завивают волосы, - мудрено ли, что воры сожрали чужую маринованную утку?
Господин Нан поклонился небесному судье Бужве, чей идол стоял в левом
углу, и безмятежно выпустил из рук охапку жалоб. Белые бумажные
треугольники посыпались на пол, как стая перелетных цапель - на ровную
гладь воды. "Слава Бужве, - подумал Бахадн, - он не охотник читать
жалобы".
- Принесли? - спросил инспектор своего секретаря.
Тот кивнул головой и потянулся к дверце секретного шкафа. Дверцу
охранял от посторонних глаз стоногий паук Миик, и дополнительно, ввиду
нынешней испорченности, - хитроумный, хотя и менее божественный механизм.
Шаваш достал из сейфа что-то завернутое в тряпочку, и развернул тряпочку
на столе. В ней оказалась короткая, в пол-локтя трубка, покрытая щербленой
слоновой костью. Бахадн ахнул. Это был рукавный самострел - неудобное, но
коварное оружие. Спрятав заправленную стальным шариком трубку в широком
рукаве, можно было выстрелить совершенно бесшумно и незаметно, правда, не
более одного раза. Дальность и сила выстрела зависела от качества стальной
пружинки и диаметра шарика. Из хорошего самострела можно было убить
человека на расстоянии до десяти шагов.
Закон запрещал иметь оружие всем жителям ойкумены, не считая тех, кто
призван закон охранять. Закон соблюдался спустя рукава, но все-таки
достаточно, чтобы сделать рукавные самострелы дорогой и редкой игрушкой:
браконьеры ходили с мечом и стрелами, лесной грабитель - с мечом, а
городской вор предпочитал нож за быстроту и надежность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13