Смотрю — автобус идет. Не очень быстро. Понятно, пассажиров ищет. Внутри только водила. Водила ко мне подруливает. Высунулся в окно и говорит:
— Подбросить куда?
А сам так глянул вокруг — есть со мной кто или нет. Понятно, дурак он, что ли, компанию подвозить? Я спросил его:
— А ты где обычно ездишь-то? Вроде следов на тебе нет никаких…
Это я про то, что на автобусе ни пулевых отверстий, ни осколочных. Вообще ничего. Гладкий такой, белый с синей полосой и блестит. А районных обозначений, вроде как раньше писали: «Q» или там «Вх», сейчас не ставят, чтобы террористам сложнее ориентироваться было.
Водила усмехнулся и говорит:
— Да это новый автобус! Их еще перед всем этим делом выпустить успели, а потом забыли. Раньше я по Джерси гонял. Там мой старый автобус и сгорел. А сейчас я здесь. Второй день езжу. Так тебе куда?..
— Никуда, — говорю. — Хочешь, я тебе комп отдам? За десять баксов?
— Пошел ты, — говорит. А сам ехать собирается.
— Сам пошел, — отвечаю. — Ну давай, пять баксов?
Тут он поехал. Ладно, думаю, езжай куда хочешь. Недолго тебе гладеньким быть. Уж кто-нибудь, да пальнет.
Я с чемоданом этим еще походил. Никто брать не хочет. Посылать-то прямо в лицо никто больше не решается, а так, намеками только. Ну, я понял, что все уже про этот налог дурацкий прослышали. Сами небось не знают, куда свои компы девать.
Поставил я тогда чемодан на тротуар, пнул так легонько, вроде как на прощание, а сам домой пошел. Вообще-то жалко, думаю. Давно он у меня, комп этот. Потом думаю: нет, не жалко. Все равно Интернет во всех Штатах запретили. А монитор сороконожками загажен.
Сороконожки, думаю. Говорят, они не опасные. Но я так думаю, что раз они во всем Нью-Йорке тараканов сожрали, то и человеку навредить могут. Надо ими заняться. Надоели уже — по дивану моему ползать.
Дома я из подвала мешок какой-то выволок. Нюхнул аккуратно — похоже, то, что надо. Стал я эту отраву по всем углам разбрасывать, а сороконожки от меня убегать давай. По всему полу расползлись, ступить некуда. Я тогда вообще стал в них эту отраву горстями кидать, руку какой-то тряпкой обернул. Мне их давить противно, да и потом они отскребаются плохо, а я чистоту люблю.
Смотрю, они от отравы вроде не дохнут. Тут меня зло взяло. Что, думаю, в этой стране вообще уже служб никаких не осталось?.. Я телефон схватил, «девятьсот одиннадцать» набрал. Жду, что будет.
Минуты две, наверно, ждал. Потом слышу — отозвался кто-то, а голос вроде как спросонья.
— Что, уже купил? — спрашивает. — А чего не едешь?
— Ничего я не купил, — говорю. — Это спасатели? У меня тут проблема.
Он вроде как не въехал.
— Какая, — говорит, — проблема? Что, не продают?..
— Але, спасатель! — кричу ему. — У меня тут сороконожки-людоеды! Они размножаются прямо на глазах. Вы должны с ними бороться. Вы спасатели еще? Или…
Тут я им сказал, за кого я их держу. А спасатель какой-то флегматик попался, вроде финна. Отвечает прежним голосом:
— Зачем куда-то ехать?.. Ты, парень, Чипа с Дейлом насмотрелся. Давай, я тебя научу, как самому справиться. Мы тут ловушку разработали, каждый может сделать.
— Давай, — говорю.
— Их там много? — спрашивает. — Ну вот, поймай одну.
Я бумажку взял, сороконожку одну подсадил и завернул. Держу в кулаке.
— Поймал?
— Ну поймал.
— А теперь, — говорит, — засунь ее себе в задницу. Когда она задохнется, следующую лови, и так далее… Все понял?
— Понял, — говорю. — Думаешь, я тебя не найду? Нью-Йорк город маленький, восемьсот тысяч жителей всего. Я твой голос хорошо запомнил…
Думал, он заржет хотя бы, но, наверно, я не один такой звоню.
Сороконожка в бумажке у меня сидит. Я эту тварь в мешок с отравой кинул. Что за бумажка, думаю. Смотрю, а это записка от Паулины. Вот ведь, думаю! Два месяца эту записку не рвал, валялась она везде…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Все сотрудники газеты «Наше слово» были обеспеченными людьми. Потому что газета была, что называется, настоящей. Полезной обществу и государству. У всех были, конечно, квартиры и автомобили, даже у корректора Антоши, который в редакции не так давно. У всех были загородные дома.
Только у верстальщика Витьки не было загородного дома. И отдельной квартиры не было. А жил он с матерью.
Все приходили к десяти часам. Включали телевизор со спортивными новостями. Андрей Иванович, ответственный секретарь, варил кофе. Когда кончались спортивные новости, начинались новости международные. Вся редакция с волнением следила за печальными и радостными событиями. Никто не оставался равнодушным. Наборщица Тоня Алексеевна даже заплакала, когда узнала, что в Аргентине переизбрали президента. Корректор Антоша ее утешал:
— Не плачьте, Тоня Алексеевна! В Аргентине еще много президентов осталось. Если уж их за последний год сменилось двадцать восемь человек…
Андрей Иванович тоже был тронут слезами Тони Алексеевны.
— Кроме того, дорогая Тоня Алексеевна, — добавил он, — Аргентина — это ведь так далеко. Нас больше должны интересовать российские события, а в России все хорошо. Президента никто не переизбирал уже тридцать лет.
И Тоня Алексеевна перестала плакать.
Но не все в редакции были столь чувствительны. Верстальщик Витька, увидев, как упал новейший монгольский авиалайнер с четырьмя тысячами пассажиров на борту, рейс Улан-Батор — Кызыл, ехидничать начал:
— Рожденный ползать…
Корреспондент Евгений Викторович, слышавший эту безобразную реплику, оборвал насмешника:
— Вам должно быть стыдно! Это позор — насмехаться над таким уважаемым и многого добившимся своими силами народом, как монголы.
Верстальщик Витька рукой махнул.
— Но ведь обошлось без жертв, — сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76