Земля дрогнула. С домов начала осыпаться штукатурка. Половина фонарей погасла. Многие окна домов потрескались и оказались залеплены обрывками скотча. Я уже не мог смотреть на эти дома. Они казались мне ничтожными уродцами по сравнению с многоэтажными демиургами Нью-Йорка.
На улицу выполз человек. Я был счастлив видеть его. Это был не мыльный пузырь, это был самый настоящий человек из прошлого, в куцем пальтишке, перевязанном тесемкой, в валенках. Он посмотрел на меня мутными глазами, и я увидел, что у него не хватает зубов и что на лбу у него шишка.
— Менты козлы… — сказал он и вдруг заорал: — А ну, мент! Поди сюда! Чего вылупился? Думаешь, Сталин помер, так все можно, что ли? Эх!..
— Кто это? — спросила скрипачка.
— Это алкаш, — ответил я. — Русский алкаш. Пойдем, мне тоже есть, что тебе показать. Ты хотела проснуться? Просыпайся.
Я вел ее на площадь.
Воздух тоже изменился. Мне показалось, что нос у меня забит свинцовыми опилками. Я вспомнил, что раньше по всему городу стояли заводы. Значит, все они снова появились. И идти было трудно. Мы все время запинались и скользили. На тротуарах лежал толстый слой бугристого льда.
Президент катался на лыжах на виду у всего города. Но ветшающему городу было не до президента. Президент был отлит из бронзы. Вокруг статуи лежали горы живых цветов. Они скукожились на морозе. Я пошел прямо сквозь цветы, раскидывая их ногами. Скрипачка остановилась поодаль.
— Что… что ты хочешь делать? — крикнула она.
Я махнул указкой.
— Смотри!
Я ожидал, что это будет звук, как если бы уронили крохотный медный колокольчик. Хотя, может, он и был, но в ушах у меня уже ревел будущий Нью-Йорк. Поэтому мне показалось, что статуя исчезла бесшумно.
Я посмотрел под ноги. Цветы тоже исчезли.
Послышался вой сирен. Он приближался со всех сторон.
Скрипачка упала на колени и уронила скрипку.
— Что это?!.
— Это менты, — ответил я, посмеиваясь. — Ловят меня.
— За что? Неужели ты… Что у тебя в моем футляре?..
Я отщелкнул замок и показал ей, что футляре.
— Зачем ты это сделал? — закричала она. — Как ты мог украсть их?
— Нам с Генкой нужны деньги, — сказал я. — Больше, чем лыжи президенту. Да и зачем ему лыжи, если мир проснулся? Сейчас я владею указкой. У меня есть право отправить эти деньги туда, куда я считаю нужным.
На площадь вылетели милицейские машины. Бежать было некуда. Скрипачка, казалось, обрела спокойствие. Выпрямилась и отошла в сторону, чтобы не прикрывать меня от выскочивших из машин милиционеров.
Я услышал голос дяди Андрея:
— Сенечка! Мы все знаем… Это ужасно! Я прошу тебя, не оказывай сопротивления…
Голос Кабинетова:
— Только деньги отдай! И я обеспечу тебя хорошим адвокатом…
Голос Горшкова:
— Он мне сразу не понравился…
И самый властный голос, во много раз усиленный ржавым мегафоном:
— Приказываю сдаться! Лечь на живот, вытянуть руки и раскинуть ноги. Оружие выбросить на десять шагов. Ни с места!..
Что они приняли за оружие? Указку? Футляр?.. Я видел, что все пистолеты уже наведены.
— … Лечь на живот, вытянуть руки, раскинуть ноги…
— Подождите минуту, пожалуйста, — попросил я. — Мне еще надо уладить семейные неприятности…
Я посмотрел в ночное небо. Луна была не страшная. Я улыбнулся, положил на снег футляр и ткнул в него указкой.
— Эх ты!.. — послышалось с той стороны, где стояла скрипачка. Да, я понимаю, что ей жалко футляр, но…
И тут защелкали выстрелы. Тоже мне, выстрелы! Генка из газовика в два раза громче стрелял… А у этих дураков совсем выдержки нет, как же я им объясню, что мне надо в Нью-Йорк…
В меня попали пули, и я стоять не могу. Это смешно, что упал сейчас прямо на задницу. Они совсем сдурели, что ли?.. Я погрозил им указкой.
И тут мне стало страшно. Померещились залитые ядовитым солнцем пустынные улицы, свисающие на асфальт провода и люди в мотоциклетных шлемах с красно-белыми флажками. Люди смотрели на меня, а в руках их бесновались автоматы.
— Канадцы! Канадцы! — закричал я и из последних сил попытался перевернуться на живот, чтобы отползти. Что-то кольнуло меня под ребро. Указка? Не знаю.
А! Я же объяснял тебе, Генка, это бойскаутский значок лежал, вдавленный в асфальт… До чего больно мне теперь, Генка…

ЛЮДИ И ТЕ, КТО ПРОТИВ НИХ
ОН ПОЙДЕТ ОДИН
Начинался летний вечер, жара спадала. Недалекие заводские трубы окутывали горизонт фисташковым дымом. Из-за насыпи пришли теплые ветры и заставили деревья заворчать. За пустым розовым бараком затарахтел двигатель. Потом на минуту включилось размазанное расстоянием радио. Кажется, за деревьями начинался холм, на котором жили.
Люди искали дорогу. Они оказались на улице, не слишком обремененной высокими домами и деревьями. Ближний ее конец упирался в ворота на роликах, другим она целилась в железнодорожный переезд.
— Я бы назвал ее улицей Излишнего Цинизма, — сказал Пол, подойдя к воротам. — Она напоминает человеческую жизнь. Я прослеживаю свои ассоциации от роликов, на которых открываются ворота, до тех рельсов, вдоль которых мы шли — и вон они, в конце улицы, видите? Машина, выезжающая за ворота, — это новорожденный, сначала она едет медленно и пыхтит, но вот у этого дома набирает скорость, потом проносится мимо следующего — самого красивого здесь, это человеческая юность; за юностью следует зрелость, и — первый светофор. А после светофора машина катится под горку, все быстрее, пока ее не встречает поезд. Смерть той же породы, что и рождение — во всяком случае, физиологическая ее часть; это колеса роликов и паровоза.
— Тогда это улица Жизни и Смерти, — предложил Илья.
— Как высокопарно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76