Но странная была эта работа. То, что выводила его рука, что с готовностью подсказывал мозг, порой ему самому казалось бредом. Он помнил, что однажды с ним уже было такое, осенью шестьдесят третьего года. Тогда закачался весь мир знакомых уравнений и формул, стало вызывать сомнение любое элементарное явление, едва ли не каждая строчка простейших математических выкладок. Но сейчас, когда он знает намного больше, когда позади значительная, уверенно проведенная работа, — откуда эти сомнения? Даже не сомнения, а твердое ощущение непрочности, недостоверности того, что установлено работами сотен, тысяч людей… Откуда это, зачем? Порой он сам боялся того, что сейчас начнет писать. И все-таки садился и писал. А потом, в отчаянии оглядывая написанное, думал: «Что это? Неужели действительно схожу с ума? А если все это — правда и никто до меня не видел ее? Ну пусть не все, а только часть? Тогда — какая часть? Может быть, это? Или вот это?» Выбора сделать не удавалось, все казалось одинаково важным и значительным, хотя многое противоречило давно установленным физическим законам.
Сходить к Грибову? Но как объяснить ему свое состояние? И разве только в этом дело? «Какие у вас отношения с женой?» Он наверняка задаст этот вопрос, а что отвечать? Что он не знает, не понимает?
Он действительно ничего не понимал — ни своего отношения к Асе, ни, в еще большей степени, ее отношения к нему. Было лишь ясное ощущение того, что что-то изменилось. И теперь Дмитрий уже почти со страхом ждал ее приезда и думал иногда: лучше, если бы она сейчас не приезжала…
А в группе работа шла полным ходом. Дмитрий почти не принимал в ней участия. Его просто информировали о том, что сделано. Оставалось совсем немного, и теперь Дмитрия пугало уже другое — что дальше? Закончат обработку результатов, ну, еще на месяц разъедутся в отпуск, а потом? Он — руководитель группы, и в первую очередь ему придется решать, над чем работать дальше. А что он может им предложить? Одну из своих бредовых идей? Сообщить, например, что вся, или почти вся, ныне существующая теория элементарных частиц представляется ему в корне неверной и надо искать какие-то другие пути? То-то физиономии у них будут. Или предложить одну из тех куцых побочных идеек, которые в изобилии появляются во всякой значительной работе? Но это же только отходы, и уж он-то сам в любом случае заниматься этим не станет…
60
В начале июня пришел к нему Мелентьев и сказал:
— Разговор есть, Кайданов.
— Садись.
Мелентьев сел, вытащил бумагу, медленными движениями развернул ее и положил на стол:
— Вот, читай.
Это было заявление об уходе.
Дмитрий несколько секунд молча разглядывал его.
— Самое сложное в обработке я сделал, — сказал Мелентьев. — С остальным Ольф справится.
Дмитрий, не поднимая на него глаз, кивнул, написал внизу «не возражаю», поставил число, подпись и только тогда спросил:
— Куда думаешь идти?
— Еще не знаю, — сказал Мелентьев, внимательно разглядывая его. — Наверно, в Москву вернусь… А ты, я гляжу, не очень-то удивлен.
— Нет.
Мелентьев усмехнулся.
— Считаешь, что так все и должно было кончиться?
— Вероятно.
— Вон как… — Мелентьев покрутил головой и полез за сигаретами. — Это почему же, если не секрет?
Дмитрий промолчал, устало подпер рукой тяжелую голову.
— И давно ты так думаешь? — продолжал допытываться Мелентьев. — Не с первого же дня?
— Какая разница?
— Ну все-таки… Плохо ли, хорошо ли, а почти три года вместе отработали. Это же все-таки срок, и немалый. Что молчишь?
— А что говорить?
— Или — неподходящее время для разговора я выбрал?
— Пожалуй.
Мелентьев помолчал и жестко сказал:
— Может, и так, но когда-то мы еще увидимся… Хочется мне напоследок кое-что сказать тебе.
— Говори.
— Жаль, разговор в одни ворота будет… Ну, да ладно, и то хлеб. Так вот, Кайданов, если ты считаешь, что я ухожу потому, что в наших с тобой стычках твою правоту признал, то — ошибаешься.
— Ничего я не считаю, — Дмитрий поморщился.
— Да? Уже хорошо, хоть и не совсем верится. Ладно, спишем это и на мою мнительность. Так вот, правоты за тобой признать не могу по одной причине — нет ее у тебя. Пока, по видимости, последнее слово за тобой осталось, но это только видимость. Рано или поздно и ты придешь к тому же, что и я, или застрянешь где-то в середнячках, хотя, возможно, я не совсем понимаю тебя, и все твое благодушие и так называемая доброта — тоже одна только видимость.
Мелентьев помолчал, видимо ожидая возражений. Но Дмитрий коротко сказал:
— Я слушаю.
— Слушать-то слушаешь… Тебе что, совсем неинтересно, что я говорю?
— Откровенно говоря, не очень.
— Да? Ну, я все-таки скажу. Видишь ли, я вовсе не против доброты как таковой. Я и сам не считаю себя злым. Одного только понять не могу: когда эта доброта расползается сопливой лужей и мажет все, что ни попадется. Когда доброта превращается в бесхарактерность, в безволие — а случается это сплошь и рядом, — это уже бедствие. На этом-то мы с тобой и разошлись.
— Разве?
— Ну а на чем же? Все твои выкрутасы с Шумиловым, с этими зелеными новичками — что же это, по-твоему? Или ты думаешь, что теперь я иначе смотрю на все? Ошибаешься. Я уже сказал, что твоей правоты в наших спорах с тобой не признаю. Правда, ты оказался не таким уж простым, как мне показалось сначала. Потому-то я и затеял этот разговор, что всего не понимаю в тебе.
— Чего именно не понимаешь? — вяло спросил Дмитрий.
— Да как-то нелогично действуешь ты… Сначала я думал, что вся эта возня с пацанами — от твоей слабости. Решил, что тебе захотелось на всякий случай популярность себе завоевать, так сказать, тылы обеспечить, чтобы дальше легче жилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147