- вскрикнул Глухарь.
- Боялся! ЦРУ могли следить. Как за мной, так и за ним. Скажут: под видом спичек что-то передал. Потом иди докажи!
- Слушайте, - опять взмолился Мерцающий Партработник, - я от этого человека умру! Какая Америка! Какой Эйнштейн! Тебе только в Кенгурск доверяли поехать и купить пиломате-риалы! Пило! Пило! Пило! В Зугдиди уже поехать не доверяли!
- Город Принстон! Америка! - победно крикнул старый завхоз. - А почему Сталин после войны жахнул по евреям? Помните - борьба с космополитами? Иосиф такие вещи не хавал. Так он отомстил Эйнштейну.
- Ха! Ха! Ха! Ха! - стали смеяться старики, и даже Глухарь присоединился к ним, махнув рукой.
- Разлейте вино, - похохатывая, сказал Асланыч, наливая себе и Михаилу Аркадьевичу, - выпьем за нашего великого путешественника. Тебе, Шалико, надо было повезти в Америку бочонок гудаутской "изабеллы" и подарить Эйнштейну. Он попробовал бы стаканчик и тут же раскололся бы.
- Была такая мысль, - важно пояснил бывший завхоз, - не думай, что ты умнее всех. Но нам сказали, что ввоз вин в Америку запрещен. Тем более бочковое вино.
Старики бодро выпили и вяло закусили. И тут, пожалуй, сказывалась уступка возрасту.
- Теперь расскажи свою историю, - обратился Глухарь к Михаилу Аркадьевичу, помогая ушной раковине ладонью, - ты остановился перед микадо.
- Да, да, господа, было, - неохотно начал Михаил Аркадьевич, однако постепенно вооду-шевляясь, - потом Париж, такси, война, Гитлер. А когда Красная Армия разбила Гитлера, я сказал друзьям: "Наш спор окончен. На родину, господа, на родину! Раз, кроме большевиков, никто не мог сладить с Гитлером, значит, они правы". Я искренне тогда так думал. Нехорошо злобиться на отчизну.
И кое-кто из нас приехал на родину. Красная площадь! Даже Пантеон Ленина как-то, представьте, вписался в нее. Такое опьянение было, мне так виделось тогда!
- Надо говорить не Пантеон, а Мавзолей, - чуть раздражаясь, перебил его Мерцающий Партработник.
- Да, Мавзолей... Сначала всё было великолепно. Всё нам нравилось, а потом стали сажать. И меня взяли. Позвольте, с какой стати? А следователь пристает ко мне и пристает: "Ты с каким заданием приехал, белобандит?"
"Какое задание, - говорю, - я всю жизнь просидел за рулем. Наш спор окончен всемирной победой России. Мы вам рукоплещем. Мы ведь тоже патриоты".
"Ты лучше скажи, патриот, - кричит он мне, - зачем ты пел перед микадо? Даже Шаляпин не пел перед микадо!" Согласитесь, господа, странная постановка вопроса! Я бедный эмигрант в чужой стране, я пою тем, кто мне платит. Тем более перед микадо я пел только один раз, и он мне показался вполне благородным человеком. Да! Человеком вашего круга.
А этот каждый день долдонит одно и то же: "Почему ты пел перед микадо и что ты этим хотел ему сказать?" И я наконец взорвался: "Перестаньте тыкать мне, господин-товарищ! В мое время люди нашего круга жандармерии не подавали руки! Кивнуть могли, но руки не подава-ли!" И показал ему свою руку, ни разу в жизни не оскверненную жандармским прикосновеньем. А он, представьте, тюкает рукояткой пистолета по моей руке. Вот эти два пальца до сих пор плохо работают.
Михаил Аркадьевич вытянул над столом огромную, хорошо разработанную кисть автомеха-ника. Старики с любопытством рассматривали ее, двигали пострадавшими пальцами, как бы пытаясь этой маленькой гимнастикой оздоровить их. А хозяин пальцев кивками показывал, что можно действовать смелее, что ему совсем не больно.
Пострадавшие пальцы Михаила Аркадьевича, вероятно, напомнили бывшему футболисту о пострадавших когда-то пальцах ног, а пальцы ног напомнили о футболе. И он немедленно решил поделиться своими воспоминаниями.
- Разве сегодня футбол? - начал он. - Один гол забьют и всей командой целуются. Тьфу! В мое время не принято было на поле целоваться. И вообще чтобы мужчины целовались. Раньше только пьяные целовались. А сейчас и трезвые - чмок! чмок! - все целуются.
- Это ты правильно заметил, - клокотнул Михаил Аркадьевич, по-видимому не обижаясь на то, что футболист его перебил. Говоря это, он одновременно косился на Глухаря, который, видимо, от глухоты особенно туго загибал ему пальцы, - это признак упадка общества. Мужчины, целуясь, прощают друг другу взаимное дезертирство.
- Да, - согласился бывший футболист, кажется, не вполне понимая его, раньше это считалось неприличным. А теперь все прилично. В мои футбольные годы были гениальные футболисты - братья Старостины. Потом их Берия арестовал. Славу не прощал никому.
А потом был только один великий футболист - Борис Пайчадзе. Борис Пайчадзе - это эпоха!
Берия его тоже хотел арестовать. Его тоже ревновал к славе. Но упустил момент. Решил: все-таки грузин, пусть еще побегает. А тут Сталин увидел игру Пайчадзе, и он ему понравился. И теперь брать его стало опасно. А вдруг Сталин спросит: "Куда делся Борис Пайчадзе?" И тогда Берия решил: лучше я это черное дело сделаю руками самого Сталина. И он пришел к Сталину и сказал: "Хочу взять Бориса Пайчадзе! Лишнее болтает".
Сталин так поднял голову, затянулся трубкой и говорит: "Хорошо, Лаврентий, забирай Пайчадзе. Но при одном условии". - "Какое условие, товарищ Сталин?" - "Ты, Лаврентий, будешь играть вместо него. Согласен?"
А как он будет играть, когда у него пузо такое.
- Ха! Ха! Ха! Ха! - развеселились старики доброму остроумию вождя.
Не смеялись только Михаил Аркадьевич и Тимур Асланович. Первый сумрачно нахохлился, а второй сверкал ироническими глазками в сторону рассказчика.
- Борис Пайчадзе - это эпоха. Однажды он здесь играл. Самый красивый гол, что я видел, он забил. Финт - обводит бека! Финт - хавбека! Финт - еще одного хавбека!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116