Пушкин - физически самый маленький среди русских поэтов и самый большой певец русской поэзии.
Маяковский - физически самый огромный поэт в русской поэзии и у него самый повелева-ющий голос. Вот вам литературоведение.
Маяковский и родился таким, и всю жизнь, сознательно перестраивая поэзию, бессознатель-но закреплял за собой повелевающие интонации. Хотя время от времени срывался в огромную звериную тоску, которая стоит десяти лириков.
Странно, что никогда не забывал, что он очень большого роста. Пушкин никогда не замечал, что он маленький. Мы ясно осознаем, что это ему совсем не мешало.
Почему Маяковский так много говорит о своем росте? С болью, с горечью, с иронической или трагической гордостью? Это совсем не просто. Почему он так рвался в будущее, как будто чувствовал нутром, что там, в будущем, его родина, его племя. Интересно, что в биологическом смысле он оказался прав. Статистика ясно показывает, что в наше время дети, вырастая, становятся крупнее своих родителей. Может, через век или два его рост покажется достаточно нормальным.
Но почему его это так мучило? Я думаю, его мучила двойственность его природы. Его огромность как бы соответствовала повелевающему голосу, а лирический дар тосковал по песнопению. Есть много свидетельств, когда он, как бы забывшись, как бы пойманный врасплох, шептал слова народной песни, строчки Есенина, Мандельштама. Любовь-ненависть. По-видимому, повелевающий и поющий голоса не совместимы в своей сущности. Дав волю своей повелевающей природе, он заглушал, а когда не мог заглушить, пропускал свой дар песнопения через повелевающие трубы и достигал в этом невероятной искусности: потрясающий душу плач об упавшей лошади или об одиночестве влюбленного парохода.
Не отсюда ли детская вера в технику: можно все свинтить, в том числе и эти два голоса? "Бруклинский мост" - гимн, но только ли технике или тому, что наконец соединит два его берега? И не отсюда ли странное для поэта равнодушие к природе или тайная обида на нее за эту трагическую двойственность?
И в самом облике нашей страны что-то есть общее с этим человеком: ее огромность и ее вечная, рвущая душу попытка соединить повелевающий голос с поющим.
Однако далеко меня завел разговор о снотворных. А я хотел сказать совсем простую вещь. Здесь на "Амре" за столиком под тентом я заснул под успокаивающий голос Юры. И вдруг мне приснилась мама. Она очень редко мне снится. И всегда во сне грустная. И всегда во сне я знаю, что я причина ее грусти. И я, странно сказать, бодрюсь во сне, стараясь показать ей, что не всё так плохо, как ей кажется. Но она грустит, не верит.
И вдруг она приснилась мне со светлым, почти готовым к улыбке лицом. Она стоит на берегу какого-то ручья, а я в ручье, и она смотрит на меня. Воды ручья очень быстрые, я это чувствую голыми ногами, стоящими в ручье.
Знаменитая у нас присказка: эх, время, в котором стоим... Но во сне ручей настоящий. Быст-рые, быстрые воды омывают мои голые ноги. И песчинки, множество песчинок, смываемых и уносимых течением, льнут, кружатся, щекочут ступни моих ног, пальцы, щиколотки. Множество песчинок стукаются о мои ноги: играют, ласкают, смеются и уносятся дальше.
Я проснулся свежий, чистый, ясный. По-видимому, спал минут пятнадцать. И первое, о чем я подумал, проснувшись: всё будет хорошо в этой стране. И как это бывает с человеком, кото-рый сам видел сон и потому не внешней логикой, а каким-то подспудным чувством угадывает правду, я совершенно четко понял, что песчинки - это дети. Им будет хорошо, и стране будет хорошо, но, может быть, не скоро: дети - быстрые, веселые, золотистые песчинки.
Кажется, я проснулся от детского, но отнюдь не ласкового крика:
- Папка, когда же ты мне купишь мороженое?!
Юра медленно обернулся, направив свои большие роговые очки на очередь. Она ему опять показалась безнадежной. Ему неохота было вставать в очередь, а официантка ушла в парикма-херскую и застряла там.
- Подожди. Они скоро разойдутся.
- Правильно мама говорит. Ты только рассуждать умеешь!
Юра явно смутился. И, скрывая смущение, с улыбкой произнес:
- Я не очень был в этом уверен. Передай маме мою благодарность.
- Не передам! - закричал мальчик.
- Выпей пепси, - кивнул Юра, - а я потом принесу тебе мороженое.
- Надоело мне твое протухшее пепси! Надоели мне твои чайки! - закричал сын и, неожи-данно вспылив, ударом ладони смахнул со столика стакан с пепси.
И тут я увидел молнию-вспышку знаменитого когда-то фехтовальщика! Клянусь, Юра даже не посмотрел в сторону летящего стакана. Может, метнул взгляд из-под очков - не знаю.
Не поворачиваясь, он выбросил руку вбок и поймал стакан у самого пола. Стакан не успел перевернуться, и жидкость почти не выплеснулась из него. Юра хотел было поставить его на стол, но, помешкав, почему-то сам выплеснул из него пепси как, вероятно, ненужного свидетеля маленькой бури. И только после этого поставил его на стол.
Наклонив голову, он взглянул на сына поверх очков, явно собираясь ему что-то сказать, но прозевал миг. Сын, увидев на другом конце "Амры" какого-то мальчика, всё забыл и рванул туда. Юра повернулся к Андрею и, продолжая разговор, который я проспал, произнес:
- Как жаль, что Маркс в своем знаменитом романе "Капитал", который безусловно будет добычей филологов двадцать первого века, ничего не сказал о спермичности денег. Это так близко лежит... Но вот, допустим, через тысячу лет отпадет квартирный вопрос...
- Как, - воскликнул Андрей, - неужели только через тысячу лет?
Удивительно было, что Андрей поразился концу Юриной сентенции, но совершенно не удивился ее началу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116