Тогда она немного оживилась и сказала что-то насчет того, что это, мол, было наименьшее, что она могла сделать для матери бедного мальчика. Я думаю, — добавил Лав в качестве пояснения, — что у нее не все дома.
— Там проживают, кажется, две женщины: о которой из них ты говоришь?
— О дочери. Мамаша даже не пискнула ни разу. Просто все время была рядом.
— Ты спросил о ссоре в ванной?
— Да. Она сказала, что не слышала ни криков, ни какого-либо другого шума, хотя наблюдала за окном все время, пока-горел свет.
— Но если она не спала, то непременно должна была услышать хоть' что-нибудь. Между домами не будет и тридцати метров. А даже Периам признавал, что Хопджой буквально заходился от крика; ему-то, изо всех людей, признание в том, что ссора имела место, не давало ни малейших преимуществ: скорее даже наоборот. Опять же. если не было никакого шума, какого дьявола ей взбрело в голову посылать письмо, о котором она говорит?
Несколько секунд Лав хранил молчание. Затем, словно стараясь искупить некий просчет в котором он один и был виноват, сержант сказал:
— Знаете, она действительно говорила, что слышала какой-то шум, будто били стекло; но это было позже, когда она уже отправилась спать. Это вполне могла быть та штука из-под кислоты, не так ли? Она еще добавила, что снова встала с постели и увидела, как кто-то ходит по саду.
— Пожалуй, — заключил Пербрайт, — мне нужно будет самому побеседовать с миссис Корк. А ты, тем временем, Сид…— он достал из кармана конверт, — вот займись-ка этой зажигалкой, потаскай ее по знакомым Хопджоя, посмотри, смогут ли они ее опознать.
Вопреки ожиданиям Пербрайта мать и дочь Корк приняли его с неким подобием радушия. Дочь провела инспектора в гостиную, где температура воздуха приближалась к оранжерейной — небольшой, но яркий огонь полыхал за тщательно вычищенной каминной решеткой, — и удалилась, чтобы приготовить чай. Миссис Корк приветствовала Пербрайта медленным наклоном головы. Она сидела на мягком стуле в оконной нише. Пока ее дочь отсутствовала, она не произнесла ни слова, но одобрительно смотрела на него, не отводя глаз, и время от времени кивала головой, словно боялась, что без такого рода ободрения гость может встать и уйти, не дождавшись, когда закипит чайник.
Пербрайт посмотрел вокруг себя, оглядывая комнату, которую, как он предполагал, сами хозяева называли сундуком сокровищ памяти. Едва ли одна из бесчисленного количества загромождавших ее вещей была когда-либо использована по назначению. Книги в шкафу за стеклянными дверцами были отодвинуты подальше, в самую его глубь, чтобы освободить место для нарядных фарфоровых графинчиков, старого календаря, пыльных барботиновых безделушек и коллекции рождественских открыток, оставшейся от давным-давно прошедших Рождеств. Вазы, которых было великое множество, стояли без воды и без цветов, только из бисквитного бочонка косо торчали несколько бумажных роз. Внутри набора из трех квадратных графинов виднелись бледно-желтые пятна древнего осадка. Алебастровая пепельница с фигурами карточных мастей была загружена вместе с коробкой фишек, фарфоровым ботинком и маникюрным набором в салатницу граненого стекла.
Комнату буквально осаждали картины. Их, если можно так сказать, флагманскими кораблями являлись литография в тяжелой раме, изображающая лошадь, которая просунула свою морду в открытое окно коттеджа во время семейного обеда («Незваный Гость»), и огромная тонированная гравюра Виндзорского замка с группками отдыхающих, в лентах и с гирляндами, на переднем плане. С дюжину или около того фотографий, стоящих на мебели или свисающих на длинных кусках бечевки с картинной рейки, проецировали печальные, серые взгляды умерших родственников, привязанных к их уже состоявшейся встрече с прошлым студийной пальмой или полуобвалившимся мостом.
В комнате пахло линолеумом и передающимися из поколения в поколение коробками со швейными принадлежностями. Над разогретым воздухом чуть уловимо парил нафталиновый запах женской старости.
Поставив поднос себе на колени, Мириам Корк с изящной уверенностью движений приготовила три чашки чаю. Разливание чая, заметил про себя инспектор, было тем занятием, которое придавало своего рода законченность облику этой жилистой женщины с негнувшейся спиной. Ее тонкие губы были сосредоточенно поджаты. Большой нос с бородавкой на одной стороне словно вытягивался еще дальше вперед, озабоченно оценивая крепость и аромат заварки. Ее глаза, бледные, неспокойные глаза ипохондрика, застыли, наблюдая за поднимающейся янтарной линией; в них светилось что-то похожее на гордость.
Пербрайт приступил к беседе. Задавая вопросы, он неизменно давал понять, что ожидает встретить в собеседнице того рода словоохотливость, на которую способна только женщина, получающая откровения непосредственно из уст божия в награду за свою готовность нисходить до интереса к мирским слабостям и непостоянству.
О да, она знает семью Периамов с тех самых пор, когда Гордон был совершенным крошкой. Он явился благословением свыше для своей матери, несчастной души, которой господь в своей неизреченной мудрости послал вдовство посредством пивного фургона, потерявшего управление. Через все годы пронес мальчик свою сыновнюю верность, — как бы ни изгалялась некая бесстыжая мисс На-Меня, чтобы отнять его у матери и женить на себе.
— Он, значит, встречался с девушкой в то время? — Пербрайт нашел этот момент интригующим.
— Если ее так можно было назвать. Она вешалась на него с тех самых пор, как он пошел в школу. Но он не заставлял дорогую мамочку переживать за него:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57