2
Возвращаясь в город, Эгерт очень не хотел встречаться ни с кем из
знакомцев; может быть, именно поэтому на первом же перекрестке ему
случился Карвер - крайне возбужденный:
- Старик вернулся в гостиницу невредимый, как полная луна... Я уж
подумал... А что это у тебя с лицом?
- Киска поцарапала, - процедил Эгерт сквозь зубы.
- А-а... - протянул Карвер сочувственно. - Я уж подумал, не сходить
ли к мосту...
- И присыпать землей мое остывшее тело? - Эгерту расхотелось
сдерживать раздражение; глубокая царапина на щеке перестала кровоточить,
но горела так, будто к лицу приложили раскаленный прут.
- Ну... - протянул Карвер неопределенно и тут же добавил, понизив
голос: - А старик-то уехал, сразу же уехал... У него и конь уже стоял под
седлом...
Эгерт плюнул:
- Мне-то что?! Одним сумасшедшим в городе меньше...
- Я тебе сразу сказал, - Карвер рассудительно покачал головой, -
безумцев, знаешь ли, по глазам видать... У этого глаза совсем
ненормальные, ты заметил?
Видно было, что Карвер очень не прочь порассуждать о безумцах вообще
и о незнакомце в частности. Конечно, ему хотелось быть посвященным в
подробности поединка, и следующей фразой обязательно было бы приглашение в
трактир - но на этот раз Карвера ожидало горькое разочарование. Никоим
образом не утолив его любопытства, Эгерт тут же сухо распрощался.

Герб Соллей на окованных железом воротах был призван вызывать
гордость у друзей и страх у врагов - изображенное на нем воинственное
животное не имело названия, зато снабжено было раздвоенным языком,
стальными челюстями и двумя мечами в когтистых лапах.
С трудом переставляя ноги, Эгерт поднялся на высокий порог; У входа
его встретил слуга, готовый принять из рук молодого господина плащ и шляпу
- но в то несчастливое утро у Эгерта не было ни того, ни другого, поэтому
молодой господин попросту кивнул в ответ на глубокий почтительный поклон.
Комнату Эгерта, как почти все помещения в доме Соллей, украшали
гобелены с изображенными на них породами бойцовых вепрей. На маленькой
книжной полке скучали несколько сентиментальных романов вперемешку с
пособиями по охоте; ни те, ни другие Эгерт никогда не открывал. В
простенке между двумя узкими окнами помещался портрет - мать Эгерта,
молодая и прекрасная, с кудрявым и белокурым мальчуганом, прислонившимся к
ее коленям. Художник, лет пятнадцать назад выполнявший заказ
Солля-старшего, оказался прямо-таки медовым льстецом - мать была красива
чрезмерной, не своей красотой, а мальчик попросту воплощал добродетель.
Слишком голубые глаза, слишком трогательные пухлые щечки, ямочка на
подбородке - сие дивное дитя вот-вот взлетит и растворится в эфире...
Эгерт приблизился к зеркалу, стоящему на столе около кровати. Глаза
его не казались сейчас голубыми - они были серыми, как пасмурное небо;
Солль через силу растянул губы - ямочки как не бывало, зато змеилась через
щеку рана - длинная, жгучая, кровоточащая.
На зов явилась старуха-управительница, давняя поверенная во всех
происходящих в доме делах. Поохала, пожевала губами, принесла баночку с
мазью, заживляющей раны; боль поутихла. С помощью слуги Эгерт стянул
ботфорты, бросил ему мундир и, обессиленный, повалился в кресло. Его
знобило.
Подошло время обеда - Эгерт не спустился в столовую, передав матери,
что пообедал в трактире. Он и правда хотел пойти в трактир, жалея уже, что
не остался выпивать в компании Карвера; он даже встал, собираясь выйти -
но помедлил и снова сел.
Временами у него начинала кружиться голова; тогда белокурый мальчик
на портрете, дивный мальчик с чистыми, не тронутыми шпагой щечками качал
головой и многозначительно улыбался.
Приближался вечер; наступил тот самый сумеречный час, когда день уже
умирает, а ночь еще не родилась. За окном гасло небо; из углов выползли
тени, и комната преобразилась. Разглядывая еще различимые кабаньи морды на
гобеленах, Эгерт ощутил слабое, неясное беспокойство.
Он настороженно прислушивался к этому неудобному, неуютному, тягучему
чувству; это было будто бы ожидание - ожидание чего-то, не имеющего формы
и названия, смутного, но неизбежного. Скалились кабаны и улыбался
белокурый мальчик у колен матери, грузно колыхался край полога над
кроватью; Эгерту стало вдруг холодно в теплом кресле.
Он встал, пытаясь избавиться от нехорошего, неопределенного
беспокойства; хотел позвать кого-нибудь - и одумался. Уселся снова,
мучительно пытаясь определить, что же и откуда ему угрожает; вскочил,
чтобы спуститься в гостиную - и тут, на его счастье, слуга принес
зажженные свечи. На стол был водружен старинный многорукий канделябр,
комната ярко осветилась, сумерки сменились теперь уже вечером - и Солль
сразу же позабыл о странном чувстве, навестившем его на стыке дня и
темноты.
Той ночью он спал без сновидений.

Миновала еще неделя; город благополучно позабыл трагическое событие,
связанное с именем Солля, и только собственная мать Эгерта не стала от
этого ни веселее, ни разговорчивее. На могиле студента подрастала трава,
на берегу Кавы оборудовалась новая арена для кабаньих боев, а капитан
гуардов, он же муж прекрасной Дилии, объявил на построении о
приближающихся учениях, высокопарно именуемых маневрами.
Маневры назначались каждый год и призваны были напомнить господам
гуардам, что они не просто сборище гуляк и дуэлянтов, а воинское
формирование.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18