Он мысленно уже выдвинул ящик стола, доставая самый острый нож. — Все эти места, которыми вы похвалялись два часа подряд, — Африка, Босния, Ближний Восток, Северная Ирландия, — прошлое там не имеет никакого значения, вы это хотите сказать? Вы полагаете, что они все там живут в настоящем? И вот просыпаются однажды утром, видят вас с четырьмя кейсами и решают начать войну? А до вашего приезда они ни о чем таком и не думали. «Эй, смотрите все, это я, Эр-Джей О'Брайен, и я только что открыл эти проклятые Балканы…»
— Ладно, — пробурчал тот, — незачем говорить со мной в таком тоне.
— Именно есть зачем! — Келсо оживился. — Это величайший миф нашего века. Великий западный миф. Надменность нашей цивилизации, персонифицированная — вы уж меня простите — в вас: если где-то есть
«Макдоналдс», можно смотреть Си-Эн-Эн и принимают чеки «Америкэн Экспресс», то это место ничем не отличается от всех прочих — у него больше нет прошлого, оно живет в нулевом году. Но это неправда.
— Вы убеждены, что вы лучше меня?
— Нет.
— Умнее?
— Да нет же! Слушайте, вот вы говорите, что Москва — опасный город. И это действительно так. Почему? Я вам скажу. Потому что в России нет традиции частной собственности. Сначала тут жили рабочие и крестьяне, у которых не было ничего, а страной владела аристократия. Затем опять-таки рабочие и крестьяне, у которых не было ничего, а страной владела партия. Теперь по-прежнему здесь живут рабочие и крестьяне, у которых нет ничего, а страной владеет тот — и так было всегда, — у кого кулаки потяжелее. Пока вы этого не поймете, вы не поймете и Россию. Вы не в состоянии постичь настоящее, если какая-то ваша часть не живет в прошлом. — Келсо откинулся на спинку сиденья. — Лекция закончена.
И в течение получаса, пока О'Брайен размышлял над его словами, стояла блаженная тишина.
В начале десятого они достигли Ярославля и пересекли Волгу. Келсо налил по чашке кофе и пролил себе на колени, когда машина подпрыгнула на выбоине. О'Брайен пил, лишь слегка сбавив скорость. Потом они жевали шоколад. Свет встречных фар, слепивший их в окрестностях города, сменился спорадически возникавшими огнями.
— Хотите, поменяемся? — предложил Келсо. О'Брайен помотал головой.
— Нет. Поменяемся в полночь. А вы пока поспите. Они прослушали по радио десятичасовой выпуск новостей. Коммунисты и националисты в Госдуме использовали свое большинство, чтобы забаллотировать последние предложения президента; назревает очередной политический кризис. На Московской валютной бирже продолжается падение курса рубля. Секретный доклад министра внутренних дел президенту об опасности вооруженного выступления: из-за утечки он напечатан в «Авроре».
О Рапаве, Мамонтове или бумагах Сталина — ни слова.
— Разве вам не надо быть в Москве и сообщить об этом?
О'Брайен фыркнул.
— О чем? «Новый политический кризис в России»? Увольте. Я не могу ежечасно передавать одно и то же.
— Но охотно сообщите о нашей находке?
— «Тайная возлюбленная Сталина. Судьба загадочной девушки». Как вам это? — О'Брайен выключил радио.
Келсо перегнулся к заднему сиденью и перетащил вперед один из спальных мешков. Расстегнул, завернулся в него, как в одеяло, и нажал на кнопку. Спинка сиденья медленно откинулась.
Он закрыл глаза, но сон не шел. Сталин в разных видах мелькал перед глазами. Сталин — уже старик. Сталин, каким его описал Милован Джилас после войны: наклонившийся вперед на переднем сиденье машины по дороге на Ближнюю дачу и зажигающий лампочку на перегородке, чтобы увидеть время на подвешенных там карманных часах, «… и я прямо перед собой увидел его уже ссутулившуюся спину и костлявый затылок с морщинистой кожей над твердым маршальским воротником…» (Джилас показывает Сталина дряхлым стариком, жадно набивающим рот едой, то и дело теряющим нить разговора и отпускающим шуточки про евреев.)
И еще Сталин меньше чем за шесть месяцев до смерти, произносящий последнюю путаную речь на заседании Пленума Центрального Комитета, рассказывающий, как Ленин преодолевал кризисы 1918 года: «Он гремел тогда в этой неимоверно тяжелой обстановке, гремел, никого не боялся. Гремел». Сталин дважды или трижды, раз за разом повторял это слово: «Гремел!», а члены ЦК сидели оцепеневшие и охваченные ужасом.
Сталин, один в своей спальне, вырывающий фотографии детей из иллюстрированных журналов и расклеивающий их по стенам. И Сталин, заставляющий Анну Сафонову танцевать перед ним…
Странно, всякий раз, когда Келсо пытался представить себе танцующую Анну Сафонову, у нее было лицо Зинаиды Рапава.
17
Зинаида Рапава сидела в своей машине в полной темноте и ощупывала контуры отцовского пистолета «Макаров», лежавшего у нее в сумочке на коленях.
Она убедилась, что все еще способна вслепую его зарядить и разрядить — это как езда на велосипеде: научившись в детстве, никогда не забудешь. Освободить пружину нажатием кнопки на рукоятке, вытащить магазин, вложить в него патроны (шесть, семь, даже восемь гладких, холодных на ощупь), вставить магазин на место со щелчком, затем поставить пистолет на боевой взвод и опустить предохранитель. Теперь можно стрелять. Вот так.
Отец гордился бы ею. В этой игре она всегда брала верх над Серго. Тот вечно нервничал, имея дело с оружием. Это было смешно, учитывая, что именно он, а не она, поступил на военную службу.
Вспомнив Серго, она снова заплакала. Но она не могла позволить себе долго предаваться отчаянию. Вынула руки из сумки, до боли протерла глаза обоими рукавами куртки и опять занялась этой механической игрой. Вставить до щелчка, поставить на боевой взвод, опустить…
Она была напугана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113