Берию расстреляли, Поскребышева выпустили, Власик получил десять лет, Рапаву сослали на Колыму, Епишева отстранили от дел, расследование топталось на месте.
Особняк Берии прочистили от чердака до подвала и ничего не нашли, кроме замурованных человеческих останков (женских), частично распавшихся под действием кислоты. В подвале у Берии были оборудованы собственные камеры. Дом опечатали. В 1956 году министерство иностранных дел обратилось в КГБ с вопросом, нет ли у них здания, которое можно было бы предложить для посольства недавно созданной Республике Тунис, и после короткого обследования посольству был предоставлен дом на Вспольном.
Власика впоследствии дважды допрашивали по поводу тетради, но это не добавило ничего нового. За Поскребышевым установили слежку, его телефонные разговоры прослушивались, ему посоветовали написать мемуары, и, когда он их написал, рукопись изъяли «на вечное хранение». В папке была подколота выписка из этой рукописи — на одной странице:
«Что происходило в уме этого несравненного гения в последний год жизни, когда ему стало ясно, что и он смертен, — я понятия не имею. Вполне возможно, что Иосиф Виссарионович поверял свои самые сокровенные мысли тетради, которая в последние месяцы его жизни, полной неустанного труда на благо своего народа и всего прогрессивного человечества, постоянно находилась при нем. Следует надеяться, что этот замечательный документ, являющийся, по всей вероятности, квинтэссенцией мудрости этого ведущего теоретика марксизма-ленинизма, будет когда-нибудь обнаружен и опубликован на благо…»
Суворин зевнул, закрыл папку и отложил ее в сторону; взял другую. Это оказались еженедельные доносы стукача по фамилии Абидов, которому поручено было не спускать глаз с заключенного Рапавы во время его пребывания на урановом руднике в Бутыгычаге. В размноженных под копирку размазанных строчках не было ничего интересного. Записи неожиданно обрывались лаконичной пометкой лагерного начальства, сообщавшего о смерти Абидова от ножевого ранения и переводе Рапавы на лесоповальные работы.
Новые папки, новые стукачи — и снова ничего. Бумаги, разрешающие освободить Рапаву по истечении срока, проверенные специальной комиссией Второго Главного управления, — все в порядке, печать поставлена, разрешено освободить. Вернувшемуся из заключения предоставлена соответствующая работа — в железнодорожном депо Ленинградского вокзала; осведомитель КГБ на месте — мастер Антипин. Вернувшемуся из заключения предоставлено жилье в недавно отстроенном комплексе «Победа революции»; осведомитель на месте — управдом. Новые доносы. Ничего. Дело заново рассмотрено и переведено в раздел «Разбазаривание государственных средств». Это 1975 год. В папке ничего нового вплоть до 1983 года, когда личность Рапавы вновь прошла проверку по требованию заместителя начальника Пятого управления (по идеологическим диверсиям).
Так, так…
Суворин затянулся трубкой, пососал ее, почесал мундштуком лоб и принялся опять листать папки. Сколько этому типу лет? Рапава, Рапава, Рапава… вот: Папу Герасимович Рапава, род. 9/9/27.
Значит, ему за семьдесят — старик. Но не такой уж и древний. Не настолько древний, чтобы быть непременно покойником, хотя средний срок жизни мужчин в стране — пятьдесят восемь лет (и этот показатель к тому же понижается), ниже, чем в сталинское время.
Суворин вернулся к донесению за 1983 год и пробежал его глазами. В нем не было ничего нового. О, этот Рапава держал рот на замке — ни слова за тридцать лет. Только дойдя до конца документа и увидев рекомендацию прекратить дело, а также фамилию офицера, утвердившего эту рекомендацию, Суворин подскочил на стуле.
Он ругнулся, достал мобильный телефон, набрал номер ночного дежурного по СВР и попросил соединить его с квартирой Виссариона Нетто.
10
Они сошлись на трех сотнях, и он потребовал за это две услуги: во-первых, она сама отвезет его к отцу и, во-вторых, будет его ждать час. Получить адрес и ехать туда одному было бессмысленно, а кроме того, если район, где живет Рапава, изобилует хулиганьем, как он говорил («район, где мы жили, парень, был хороший, пока не появились наркотики и преступность…»), то ни один иностранец в своем уме не забредет туда в одиночку.
Ее машина, побитая древняя «лада» песочного цвета, стояла на темной улице, ведущей к стадиону, и они молча дошли до нее. Рапава сначала открыла дверцу со стороны водителя, потом, перегнувшись через сиденье, впустила Келсо. На сиденье для пассажира лежала кипа книг — как он заметил, учебники, — и она быстро перебросила их назад.
Он спросил:
— Ты что, адвокат? Или изучаешь право?
— Триста долларов, — сказала она и протянула руку. — Долларов США.
— Потом.
— Сейчас.
— Тогда половину сейчас, — исхитрился он, — а половину потом.
— Я-то найду с кем лечь, мистер. А вот ты найдешь другого шофера?
Это было самое длинное ее высказывание за вечер.
— О'кей, о'кей. — Он достал бумажник. — Из тебя выйдет хороший адвокат.
Боже! Он уже истратил в клубе сотню, а сейчас отдаст ей триста, и у него почти ничего не останется. Он ведь собирался сегодня вечером предложить немного наличных старику в качестве аванса за тетрадь, а теперь не сможет.
Она пересчитала банкноты, старательно их сложила и сунула в карман пальто. Маленькая машина загромыхала в направлении Ленинградского проспекта. Она повернула направо, где было мало машин, затем развернулась, и они поехали назад, мимо опустевшего стадиона «Динамо» на северо-запад, к аэропорту.
Она ехала быстро. Келсо подозревал, что ей хотелось поскорее отделаться от него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113