Рамзес явно наводил ужас на кузенов – те не могли тягаться с его буйным нравом и не менее буйными проявлениями любви.
Как мы быстро убедились, наше чадо отличалось поразительным умом, а его физические способности ничуть не уступали интеллекту. Восьми месяцев от роду оно ползало с ошеломляющей скоростью. В десять месяцев, приняв решение научиться ходить, Рамзес в момент обзавелся полным комплектом синяков и шишек. Расквашенный нос, ободранный подбородок, в кровь разбитые коленки – все это он заполучил одновременно, поскольку ни в чем не признавал половинчатости. Он поднимался на ноги, шатался, шлепался, снова поднимался – и так несколько дней кряду, до тех пор, пока не добился-таки желаемого. А добившись, продолжал ежесекундно оттачивать мастерство – иными словами, находился в вечном движении.
К этому времени Рамзес уже вовсю болтал. Правда, меня немного раздражала его картавость, которую я относила на счет чрезмерной зубастости, унаследованной от родителя. Из того же источника Рамзес унаследовал кое-что и похуже. Признаться, точного определения этой черты характера я, сколько ни пыталась, так и не нашла. Нет в английском языке слова, способного передать это свойство в полной мере. На ум приходит лишь сочетание «ослиное упрямство», но и оно дает весьма отдаленное представление о главном свойстве двоих Эмерсонов.
Эмерсон с самого начала угодил в плен к нашему чаду. Мои супруг пропадал с Рамзесом на прогулках, часами читал ему вслух отчеты о раскопках и собственный труд «История Древнего Египта» (детские сказочки наше существо презирало). Зрелище, как годовалый Рамзес морщит лоб над фразой вроде «Теология египтян представляет сочетание фетишизма, тотемизма и синкретизма» было столь же комичным, сколь и пугающим. Еще больше пугало и смешило, когда ребенок в ответ глубокомысленно кивал. Именовать Рамзеса «существом» я перестала очень скоро. Мужское начало в нем заявляло о себе четко и определенно.
Прошла весна, подходило к концу лето, и вот однажды в преддверии осени я отправилась в город на встречу с агентом по недвижимости, через которого мы снимали дом. Контракт продлили на год. Через неделю-другую Эмерсон объявил сногсшибательную новость: ему в очередной раз предложили место преподавателя Лондонского университета и он дал согласие.
Тема была закрыта, обсуждению не подлежала. Да и что обсуждать-то? Ясно, что тащить ребенка в археологический лагерь в Египте, с его нездоровым климатом и неведомыми опасностями, – чистейшее безумие. А расстаться с сыном Эмерсон ни за что не согласился бы. О моих чувствах не спрашивайте. Они тут ни при чем. Решение было единственно разумным, а я всегда поступаю разумно.
Итак, четыре года спустя мы по-прежнему прозябали в Кенте. Правда, дом мы выкупили. И ни разу не пожалели об этом. Очаровательный особняк в стиле времен королей Георгов всем нам пришелся по душе; поместье было обширным и ухоженным – за исключением уголков, облюбованных собаками и Рамзесом для земляных работ. Впрочем, с собаками особых хлопот не было, худо-бедно, но я справлялась с результатами их раскопок. С Рамзесом же дело обстояло куда сложнее. Одной пары рук, дарованной мне от природы, катастрофически не хватало, чтобы сажать растения быстрее, чем он их выкапывал. Все дети, как известно, обожают копаться в земле, рыть ямы, подземные ходы и строить замки, но увлечение Рамзеса дырками в земле доходило до абсурда. И виноват в этом исключительно Эмерсон! Перепутав тягу к грязи с расцветающим талантом археолога, он всячески поощрял «раскопки» сына.
Эмерсон ни разу не обмолвился о том, что тоскует по прежней жизни. О его лекциях в университете ходили легенды, научные труды с успехом печатались, но все же, все же... Читая вслух новости из «Таймс» или «Лондон ньюс» об открытиях на Среднем Востоке, я нет-нет да и ловила в его взгляде лихорадочно-завистливый блеск. Как же низко мы пали! Читаем за чаем газеты да препираемся с соседями! И это мы, неделями не вылезавшие из египетских пещер, открыватели столицы фараонов!
Однако я что-то отвлеклась. Пора бы и вернуться к тому знаменательному вечеру, судьбоносную роль которого нам еще предстояло осознать.
Я честно готовилась принести себя в жертву. Облачилась в лучшее свое шелковое платье, которое Эмерсон терпеть не может, уверяя, что я в нем выгляжу респектабельной клушей. Услышать такое из уст Эмерсона – брр! Большего оскорбления в его словаре, пожалуй, и не нашлось бы. Но я здраво рассудила, что леди Кэррингтон должна прийти в восторг именно от того, от чего Эмерсона тошнит.
Представьте, я даже позволила горничной сделать мне прическу! Эта чудачка Смайз вечно квохтала надо мной, пытаясь прилизать, пригладить – словом, привести мою внешность в божеский вид, а если точнее, то сделать из меня ту самую респектабельную клушу. Обычно я не подпускаю эту странную девицу к своей персоне, опасаясь, что живой от нее не уйду. Но наступил праздник и на улице нашей Смайз. В тот день она надо мной вволю поиздевалась. Не запасись я заранее выпуском «Таймс», с ума бы сошла, пока она таскала меня за волосы и втыкала в голову шпильки.
Но Смайз все равно осталась недовольна. Неблагодарное создание! Вместо того чтобы восхититься моей жертвенностью, она буркнула:
– Мадам, если вы не прекратите размахивать газетой, мне вряд ли удастся сделать все как надо. Не будете ли вы так любезны ее убрать?
Еще чего! Я отродясь не была любезна! Однако времени оставалось в обрез, да и статья в «Таймс» – о которой речь еще впереди – лишь подливала масла в огонь моего отвращения к предстоящему мероприятию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91