Я начал стрелять.
Первыми я снял двоих на крыше, причем совершенно не задумываясь, что конечно же было совершеннейшей глупостью, рефлексом человека, привыкшего считать, что только огнестрельное оружие смертоносно, а луки и стрелы – это игрушки. На самом деле те двое все еще прицеливались, а мимо меня просвистела уже пара стрел. И хотя они были учебными, без зазубренных охотничьих наконечников, это не делало их менее смертоносными. Остальные прицеливались и, как я полагаю, все просто не могли так же дружно промахнуться, но меня выручил Санди.
В нем не было ни грамма типа: «Лэсси приходит на помощь». Ситуация явно была превыше его понимания, и, если бы те двое на крыше сразу пристрелили меня – достаточно быстро и аккуратно, – возможно, он просто грустно обнюхал бы мое лежащее на земле тело, недоумевая, а почему это я перестал двигаться. Но девочка вскрикнула, а от меня, должно быть, резко пахнуло страхом и яростью, так что Санди начал действовать чисто инстинктивно.
Если я был испуган, то и он тоже. А в диких животных, как и в самих людях, страх и ярость переходят в одинаковое чувство. Санди бросился на единственную понятную ему причину страха – группу лучников и их приятелей, стоящих напротив нас, и те внезапно поняли, что имеют дело с совершенно дикой рычащей грудой мышц, клыков и когтей, которая оказалась стосорокафунтовым разъяренным представителем семейства кошачьих.
И они пустились наутек. А что им еще оставалось делать? Все, кроме троих или четверых, которые были слишком изодраны или искусаны, чтобы бежать. Я оказался не при делах, зато у меня появилось достаточно времени, чтобы освободить девочку и увести ее подальше от страшной поляны. К этому времени Санди уже находился в противоположном углу поляны, где самозабвенно играл когтистой лапой с окровавленным стонущим человеком, тщетно пытающимся уползти от него. Зрелище было довольно страшное, как, впрочем, и то, что они собирались учинить с девочкой. Я окликнул леопарда. Он тут же явился на зов, хотя, быть может, и не очень охотно, и потрусил вслед за нами к грузовику. Мы погрузились и двинулись прочь.
Проехав примерно с полмили по шоссе, мне пришлось остановить фургон, свернуть на обочину. В Санди после сражения все еще бурлил адреналин, и он предпочитал лежать в дальнем углу кузова и вылизывать шерсть. Девочке, на которую он не обращал сейчас ни малейшего внимания, стало плохо. Я помог ей выбраться из машины и долго ждал, когда ее перестанет рвать. Затем я усадил ее на переднее сиденье, где она свернулась калачиком, и укрыл одеялом.
– Они собирались меня СЪЕСТЬ, – прошептала она, когда я укрывал ее.
Она уже во второй раз заговорила, причем в один и тот же день. Я взглянул на нее, но она крепко зажмурила глаза. Трудно было сказать с уверенностью, ко мне она обращается или разговаривает сама с собой. Я медленно поехал, давая ей возможность уснуть. В этот вечер, когда мы наконец остановились на ночлег, я попытался заговорить с ней сам. Но она снова прикинулась глухонемой, не желая не то что говорить, а даже смотреть на меня. Ужасно глупо, но я почувствовал некоторое разочарование, а поначалу даже что-то вроде обиды. Во мне снова сработала дурацкая установка детства. И все равно я радовался, что она понемногу выбирается из своей ментальной тюрьмы. Радовался так, будто это имело хоть какое-то значение.
На следующий день мы двинулись дальше на юго-запад. Стоял солнечный жаркий день, и я пребывал в отличнейшем расположении духа. С проселочного асфальта мы выскочили на отрезок скоростного шоссе. Нигде не было видно ни души, да и дорога была совершенно пуста – ни единого брошенного автомобиля. На хорошей трассе фургон мчался куда как неплохо. Благодаря карте Сэмуэлсона я точно знал, что мы находимся неподалеку от Омахи. Если в дороге не возникнет непредвиденных задержек, сможем добраться до нее к заходу солнца. Около полудня – чтобы находиться в безопасности, если кто-нибудь будет проезжать мимо в то время, пока мы обедаем, – я свернул с шоссе на парковочную площадку, вышел и отыскал клочок тени под какими-то большими деревьями с корявыми ветками, названия которых так и не смог вспомнить.
За утро нам почти не попадались туманные стены сдвигов времени – а те несколько, которые мы встретили, находились далеко, настолько далеко, что при ярком солнечном свете даже невозможно было сказать, движутся они или стоят на месте. Но, очевидно, за время шторма одна все-таки прошлась по тем местам, где мы проезжали. Ярдах в четырехстах от нас боковая дорога резко обрывалась, упираясь в рощицу высоких развесистых пальм, похожих на те, которыми обсажены бульвары в Лос-Анджелесе.
Пальмы и большие корявые деревья служили свидетельством того, что мы на территории, где царит измененное время, отличное от того, в котором мы находились до этого. Воздух показался каким-то сыроватым, не похожим на обычный довольно сухой воздух Среднего Запада в разгар лета: он был настолько мягок, что больше всего напоминал морской. А несколько белых облачков в небе над головой, казалось, висели очень низко и отливали перламутром, как обычно бывает во Флориде, в отличие от обычно высоко висящих и похожих на перевернутые замки облаков более умеренной зоны.
Они выглядели как напоминание о том, что неплохо бы оставаться настороже – на случай появления какой-нибудь очередной странной компании. Насколько я мог определить, проходящие штормы изменяли лишь то, что было ниже уровня животной жизни. Суммируя в уме все увиденное, я постепенно начал приходить к заключению, что окружающая местность отстояла от моих родных времен на сотни, а то и тысячи лет в будущее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159