ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
Отрубили голову, а тело выбросили из окна. Как ты думаешь, кузен, что они делают с его телом? Вряд ли отдают ему почести. И ты это называешь достойной смертью?
– Колиньи погиб за веру. Он мог уехать из Парижа. Его предупреждали об опасности, но адмирал предпочел остаться.
– Он не мог предвидеть такого конца, кузен. А если бы мог его предугадать, возможно, предпочел бы уехать.
– Ты удивляешь меня.
– А ты меня – вовсе нет.
– Значит, ты пойдешь у них на поводу? Предашь истинную веру и станешь католиком?
– Если приходится выбирать между мессой и смертью, то я предпочитаю мессу. И ты тоже.
– Колиньи…
– Был стариком. А мы молоды. Когда я доживу до его лет, то, возможно, не стану так цепляться за жизнь. А сейчас я не хочу умирать. Я люблю этот мир и все, что он может мне предложить. Почему я должен бросить все это во имя догмы, которая, между нами, кузен, по-моему, не содержит ничего такого, из-за чего именно ей надо поклоняться. Я не религиозный фанатик, кузен. Я просто человек.
– Я не знал, что ты такой… слабак.
– Я знаю себя. И всегда лучше самому знать себя, чем если тебя будут знать другие. Послушай: в ближайшее время я стану католиком. И ты тоже, кузен. И ты тоже.
– Никогда! – воскликнул Конде.
Генрих поднял брови и саркастически усмехнулся.
Ужасные события тех августовских дней уходили в прошлое, перестали быть единственной темой разговоров во Франции и во всем мире, но они никогда не будут забыты. Королеву-мать, которую все обвиняли за это кровопролитие, – и во всех несчастьях, выпавших на долю страны, – ненавидели еще сильнее и открыто называли царицей Иезавелью. Король то впадал в меланхолию, то с ним случались приступы маниакальной ярости. Иногда он начинал причитать и говорить, что призраки Колиньи и его дорогого Ларошфуко преследуют его по ночам в спальне, их тела залиты кровью, и другие жертвы тоже находятся с ними рядом. Они обвиняют его, короля, и теперь он уже никогда больше не будет счастлив. Няня, добрая жена и возлюбленная Мари Туше старались его утешить, но это удавалось им лишь на короткое время, а потом вопли и стенания возобновлялись.
Во дворе стояла мрачная тишина, и все попытки устроить какое-то веселье заканчивались неудачами. Было слишком много гнетущих воспоминаний.
Единственным человеком, который выглядел беззаботным, был Генрих Наваррский. По сути, он был пленником, потому что ему не разрешалось покидать двор. У гугенотов, которые теперь более чем когда-либо нуждались в вожде, он вызывал разочарование. Они решили, что он никогда не сможет повести их за собой, и спрашивали себя, что бы подумала его мать и как бы она страдала, если бы увидела его теперь.
Ряды гугенотов заметно поредели, потому что резня была не только в Париже, католики взялись за оружие по всей Франции. В провинциальных городах избиение продолжалось. В Дижоне, Блуа и Туре крови пролилось не меньше, чем в Париже. Правда, южнее, в провинциях Дофине, Бургундия, Овернь и других, такого накала страстей не было, но, когда туда приехал священник и сказал людям, будто явившийся святой Михаил объявил, что небеса жаждут крови гугенотов, там тоже началась бойня.
Весь католический мир ликовал, а протестантский был повергнут в ужас. Но наконец все закончилось, и многие из тех, кто планировал эту резню, начали сожалеть о содеянном.
Генрих Наваррский без особого сопротивления стал католиком. Оставаясь наедине с собой, он только пожимал плечами. Жизнь стоит мессы, говорил он себе. Говорили, что он легкомыслен и его нечего бояться! Его называли королем, у которого нос больше его королевства, и когда люди вроде Генриха де Гиза играли с ним в теннис, то не выказывали ему никакого уважения. Генрих принимал все эти насмешки с улыбкой. Вызвать у него негодование было невозможно, раззадорить его могли лишь женщины. В ухаживаниях за ними он был неустанен и постоянно менял любовниц. «Ну и вождь! – говорили католики. – Хорошо, что Жанна и Колиньи умерли, а он занял их место». «Какая трагедия!» – печалились гугеноты.
Конде тоже недолго сопротивлялся, вскоре, как и Генрих, он решил, что жизнь дороже. А по прошествии нескольких месяцев, чтобы умилостивить своих тюремщиков, даже стал ревностным католиком, причем таким набожным, что, на потеху двору, забыл обо всем остальном, в том числе и о своей молодой жене.
Шутки ради Анжу решил соблазнить бедную Марию Клевскую и быстро достиг успеха к пущему удовольствию двора.
«Вот видите, – гласил приговор, – эти гугеноты, которые порицали нас за наше веселье, сами тоже люди. Конде превратился в правоверного католика, когда это стало ему выгодно; его жена, не такая религиозная, ищет удовольствий в другом месте; что касается Наваррского – то о нем вообще нечего говорить. Это простой гасконец, который думает только о том, как бы провести ночь с симпатичной женщиной – и лучше всего не с той, с которой уже был накануне».
«Вот что они об мне думают!» – размышлял Генрих. Но это его только радовало. Всегда лучше, если у твоих врагов о тебе неверное представление.
Что касается любовных утех, то людская молва была права. «Я молод и таким уж уродился», – говорил он себе. Он действительно нашел, что лучше перекраситься в католика, чем умереть. И никто не мог понять, что сделал это Генрих не потому, что жизнь для него оказалась дороже принципов, а потому, что у него не было принципов, которые стоили бы жизни. Для него то, как люди молятся, не имело никакого существенного значения; и у католиков, и у гугенотов Бог один, и одна-другая месса ничего не меняет. Генрих считал, что люди могут молиться так, как им угодно, а религиозная нетерпимость – большая глупость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129
– Колиньи погиб за веру. Он мог уехать из Парижа. Его предупреждали об опасности, но адмирал предпочел остаться.
– Он не мог предвидеть такого конца, кузен. А если бы мог его предугадать, возможно, предпочел бы уехать.
– Ты удивляешь меня.
– А ты меня – вовсе нет.
– Значит, ты пойдешь у них на поводу? Предашь истинную веру и станешь католиком?
– Если приходится выбирать между мессой и смертью, то я предпочитаю мессу. И ты тоже.
– Колиньи…
– Был стариком. А мы молоды. Когда я доживу до его лет, то, возможно, не стану так цепляться за жизнь. А сейчас я не хочу умирать. Я люблю этот мир и все, что он может мне предложить. Почему я должен бросить все это во имя догмы, которая, между нами, кузен, по-моему, не содержит ничего такого, из-за чего именно ей надо поклоняться. Я не религиозный фанатик, кузен. Я просто человек.
– Я не знал, что ты такой… слабак.
– Я знаю себя. И всегда лучше самому знать себя, чем если тебя будут знать другие. Послушай: в ближайшее время я стану католиком. И ты тоже, кузен. И ты тоже.
– Никогда! – воскликнул Конде.
Генрих поднял брови и саркастически усмехнулся.
Ужасные события тех августовских дней уходили в прошлое, перестали быть единственной темой разговоров во Франции и во всем мире, но они никогда не будут забыты. Королеву-мать, которую все обвиняли за это кровопролитие, – и во всех несчастьях, выпавших на долю страны, – ненавидели еще сильнее и открыто называли царицей Иезавелью. Король то впадал в меланхолию, то с ним случались приступы маниакальной ярости. Иногда он начинал причитать и говорить, что призраки Колиньи и его дорогого Ларошфуко преследуют его по ночам в спальне, их тела залиты кровью, и другие жертвы тоже находятся с ними рядом. Они обвиняют его, короля, и теперь он уже никогда больше не будет счастлив. Няня, добрая жена и возлюбленная Мари Туше старались его утешить, но это удавалось им лишь на короткое время, а потом вопли и стенания возобновлялись.
Во дворе стояла мрачная тишина, и все попытки устроить какое-то веселье заканчивались неудачами. Было слишком много гнетущих воспоминаний.
Единственным человеком, который выглядел беззаботным, был Генрих Наваррский. По сути, он был пленником, потому что ему не разрешалось покидать двор. У гугенотов, которые теперь более чем когда-либо нуждались в вожде, он вызывал разочарование. Они решили, что он никогда не сможет повести их за собой, и спрашивали себя, что бы подумала его мать и как бы она страдала, если бы увидела его теперь.
Ряды гугенотов заметно поредели, потому что резня была не только в Париже, католики взялись за оружие по всей Франции. В провинциальных городах избиение продолжалось. В Дижоне, Блуа и Туре крови пролилось не меньше, чем в Париже. Правда, южнее, в провинциях Дофине, Бургундия, Овернь и других, такого накала страстей не было, но, когда туда приехал священник и сказал людям, будто явившийся святой Михаил объявил, что небеса жаждут крови гугенотов, там тоже началась бойня.
Весь католический мир ликовал, а протестантский был повергнут в ужас. Но наконец все закончилось, и многие из тех, кто планировал эту резню, начали сожалеть о содеянном.
Генрих Наваррский без особого сопротивления стал католиком. Оставаясь наедине с собой, он только пожимал плечами. Жизнь стоит мессы, говорил он себе. Говорили, что он легкомыслен и его нечего бояться! Его называли королем, у которого нос больше его королевства, и когда люди вроде Генриха де Гиза играли с ним в теннис, то не выказывали ему никакого уважения. Генрих принимал все эти насмешки с улыбкой. Вызвать у него негодование было невозможно, раззадорить его могли лишь женщины. В ухаживаниях за ними он был неустанен и постоянно менял любовниц. «Ну и вождь! – говорили католики. – Хорошо, что Жанна и Колиньи умерли, а он занял их место». «Какая трагедия!» – печалились гугеноты.
Конде тоже недолго сопротивлялся, вскоре, как и Генрих, он решил, что жизнь дороже. А по прошествии нескольких месяцев, чтобы умилостивить своих тюремщиков, даже стал ревностным католиком, причем таким набожным, что, на потеху двору, забыл обо всем остальном, в том числе и о своей молодой жене.
Шутки ради Анжу решил соблазнить бедную Марию Клевскую и быстро достиг успеха к пущему удовольствию двора.
«Вот видите, – гласил приговор, – эти гугеноты, которые порицали нас за наше веселье, сами тоже люди. Конде превратился в правоверного католика, когда это стало ему выгодно; его жена, не такая религиозная, ищет удовольствий в другом месте; что касается Наваррского – то о нем вообще нечего говорить. Это простой гасконец, который думает только о том, как бы провести ночь с симпатичной женщиной – и лучше всего не с той, с которой уже был накануне».
«Вот что они об мне думают!» – размышлял Генрих. Но это его только радовало. Всегда лучше, если у твоих врагов о тебе неверное представление.
Что касается любовных утех, то людская молва была права. «Я молод и таким уж уродился», – говорил он себе. Он действительно нашел, что лучше перекраситься в католика, чем умереть. И никто не мог понять, что сделал это Генрих не потому, что жизнь для него оказалась дороже принципов, а потому, что у него не было принципов, которые стоили бы жизни. Для него то, как люди молятся, не имело никакого существенного значения; и у католиков, и у гугенотов Бог один, и одна-другая месса ничего не меняет. Генрих считал, что люди могут молиться так, как им угодно, а религиозная нетерпимость – большая глупость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129