Порвав с Православием, члены Ордена Р. И., только недавно ушедшие из-под
власти религиозного просвещения, продолжали воспринимать всякую идеологию
религиозно, то есть догматически. Расставшись с церковной верой, они создали
себе суррогат ее в виде верований философских и политических. В статье "Наша
университетская наука" Писарев утверждал, что "Сильно развитая любовь ведет к
фанатизму, а сильный фанатизм есть безумие, мономания, идея фикс". Такого рода
фанатизмом, доходившего часто до настоящего умопомешательства и обладали многие
из Ордена. Бакунин признавался в своей "Исповеди", что в его "природе была
всегда любовь к фантастическому, к необыкновенному, неслыханным приключениям, к
предприятиям, открывающим горизонт безграничный".
История русского западничества и история "идейных исканий" Ордена Р. И. —
беспрерывная цепь, сменяющих друг друга идейных эпидемий. После запрещения
масонства, увлечение масонством сменяется увлечением германской идеалистической
философией, которая усвоила многие идеи европейского масонства. В тридцатых
годах представители нарождающейся русской интеллигенции увлекаются
пантеистической философией Шеллинга. Затем пантеистической же философией Гегеля,
который смотрел на христианство, как на временную форму раскрытия в человеческом
сознании Абсолютной Идеи. В сороковых годах начинается преклонение перед
позитивной философией Спенсера, Канта и Маркса, рассматривавших религиозное
мировоззрение как уже устаревшую форму умственного развития, которая сменится
почитанием высшего положительного познания.
Чтобы понять почему Гоголь так тревожился за судьбы России, необходимо
вспомнить духовную атмосферу первой половины девятнадцатого века.

XII

Увлечение Гегелем в девятнадцатом веке было равно по силе увлечению
Вольтером в восемнадцатом. Духовная и душевная атмосфера русских философских
кружков сороковых годов — странная смесь: философских идей, энтузиазма,
романтизма и фантастики. Эпоху увлечения немецкой идеалистической философией, по
словам Д. И. Чижевского, автора исследования "Гегель в России", изданного на
немецком и русском языках, характеризует: беспокойство, философская тоска,
"анархия духа" и философская страсть, но прежде всего — стремление к осмыслению
мира, истории и человека, к осмыслению всего конкретного. Но еще больше эпоху
сороковых годов характеризует духовная неуравновешенность — духовная
истеричность, увлечение философией, философский энтузиазм незаметно
вырождавшийся в философскую истерию".
"...Философские понятия распространялись у нас весьма сильно, — писал
Киреевский, — нет почти человека, который не говорил бы философскими терминами,
нет юноши, который не рассуждал бы о Гегеле, нет почти книги, нет журнальной
статьи, где незаметно было бы влияние немецкого мышления; десятилетние мальчики
говорят о конкретной объективности..."
"...Имя Гегеля, — вспоминает Фет, — до того стало популярным на нашем
верху, что сопровождавший временами нас в театр слуга Иван, выпивший в этот
вечер не в меру, крикнул при разъезде вместо: "коляску Григорьева" — "коляску
Гегеля!" С той поры в доме говорилось о том, как о Иване Гегеле..." Этот
комический эпизод очень верно передает атмосферу увлечения Гегелем в России в
сороковых годах. Можно было себе представить, сколько было крику о Гегеле, если
даже пьяный слуга кричит, чтобы подавали коляску Гегелю.
"...Люди, любившие друг друга, расходились на целые недели, — сообщает
Герцен, — не согласившись в определении "перехватывающего духа", принимали за
обиду мнения об "Абсолютной личности и ее по себе бывшие". Все ничтожнейшие
брошюры, выходившие в Берлине и других губернских и уездных городах немецкой
философии, где только упоминалось о Гегеле, выписывались, зачитывались до дыр,
до пятен, до падения листов в несколько дней... как... заплакали бы все эти
забытые Вердеры, Маргейнеке, Михелете, Отто, Башке, Шиллеры, Розенкранцы и сам
Арнольд Руге, если бы они знали, какие побоища и ратования возбудили они в
Москве, между Маросейкой и Моховой, как их читали и как их покупали"...
Увлечение Гегелем приняло форму общественной истерии, форму, напоминавшую
своей силой общественные истерии в Европе, в Средние века. "Я гегелист, как он,
как все", — высмеивал это увлечение немецким идеализмом, Григорьев в своей пьесе
"Два эгоизма".
Прав Чижевский, когда говорит, что душевную атмосферу русских философских
кружков можно назвать: энтузиастической, "эксхатологической", "романтической" и
"фантастической". Это была, действительно, фантастическая эпоха. Новоявленные
философы желали немедленно воплощать свои философские идеалы в жизнь. И. С.
Тургенев однажды несколько часов яростно спорил с Белинским о бытии Божьем.
Улучив минуту, он предложил прекратить временно спор и идти поесть.
— Как, — закричал в возмущении Белинский, — мы еще не решили вопроса о
бытии Божьем, а вы хотите есть.
В. И. Оболенский после издания "Платоновых разговоров", целую неделю
играл на флейте без .. сапог. Друг Герцена Огарев, решивший жить "под знаком
Гегеля", решил подавлять все чувства любви: "я не должен поддаваться любви, —
пишет он, — моя любовь посвящена высшей универсальной любви... я принесу свою
настоящую любовь в жертву на алтарь всемирного чувства".
Неистовый Бакунин проповедовал философию Гегеля всем знакомым дамам. На
одном благотворительном балу провозглашались тосты за категории гегелевской
логики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83