Смысл этого
вопроса состоит не в том, чтобы знать, как возможно совершение поступка,
который предписывается императивом, а только в том, чтобы знать, как можно
мыслить принуждение воли, которое императив выражает в качестве задачи. Как
возможен императив умения,- это, конечно, не нуждается в особом
исследовании. Кто хочет [достигнуть] цели, тот хочет (поскольку разум имеет
решающее влияние на его поступки) также и совершенно необходимого для нее
средства, которое находится в его распоряжении. Это положение, поскольку
оно касается воления, аналитическое, так как в волении, направленном на
объект как результат моего поступка, уже мыслится заключающаяся во мне как
деятельной причине каузальность, т. е. применение средств, и императив
выводит понятие необходимых поступков для этой цели уже из понятия воления,
направленного на эту цель (определить самые средства достижения
поставленной цели - для этого требуются, конечно, синтетические положения,
которые, однако, касаются не основания - акта воли, а осуществления
объекта). То, что мне следует провести из концов прямой линии две дуги, для
того чтобы разделить эту линию пополам согласно установленному принципу,-
этому математика учит, конечно, только с помощью синтетических положений;
но [положение], что если я знаю, что только таким действием можно
достигнуть ожидаемого результата, то, полностью желая результата, я желаю и
действия, которое для этого требуется, это - положение аналитическое, ведь
представлять нечто как результат, возможный определенным образом благодаря
мне, и представлять меня действующим таким же образом в расчете на этот
результат - это совершенно одно и то же.
Императивы благоразумия совершенно совпадали бы с императивами умения и
были бы точно так же аналитическими, если бы только так легко было дать
определенное понятие о счастье. В самом деле, тогда совершенно одинаково
можно было бы сказать здесь, как и там: кто хочет [достигнуть] цели, хочет
также (сообразно с разумом - необходимо) всех тех средств для [достижения]
ее, которые находятся в его распоряжении. Однако, к сожалению, понятие
счастья столь неопределенное понятие, что хотя каждый человек желает
достигнуть счастья, тем не менее он никогда не может определенно и в полном
согласии с самим собой сказать, чего он, собственно, желает и хочет.
Причина этого в том, что все элементы, принадлежащие к понятию счастья,
суть эмпирические, т. е. Должны быть заимствованы из опыта, однако для идеи
счастья требуется абсолютное целое - максимум блага в моем настоящем и
каждом последующем состоянии. Так вот, невозможно, чтобы в высшей степени
проницательное и исключительно способное, но тем не менее конечное существо
составило себе определенное понятие о том, чего оно, собственно, здесь
хочет. Человек желает богатства - сколько забот, зависти и преследования
мог бы он из-за этого навлечь на себя! Он желает больших познаний и
понимания - может быть, это даст ему только большую остроту зрения и
покажет ему в тем более ужасном виде несчастья, которые пока еще от него
скрыты и которых тем не менее нельзя избежать, или навяжет еще больше
потребностей его страстям, которые и без того причиняют ему достаточно
много беспокойства. Он желает себе долгой жизни - но кто может поручиться,
что она не будет лишь долгим страданием? Он желает по крайней мере здоровья
- но как часто слабость тела удерживала его от распутства, в которое его
могло бы повергнуть великолепное здоровье, и т. д. Короче говоря, он не в
состоянии по какому-нибудь принципу определить с полной достоверностью, что
сделает его истинно счастливым, так как для этого потребовалось бы
всеведение. Таким образом, для того чтобы быть счастливым, нельзя поступать
по определенным принципам, а необходимо действовать по эмпирическим
советам, например диеты, бережливости, вежливости, сдержанности и т. д., о
которых опыт учит, что они, как правило, более всего способствуют благу.
Отсюда следует, что императивы благоразумия, говоря точно, вовсе не могут
повелевать, т. е. объективно представлять поступки как практически
необходимые; что их можно считать скорее советами (consilia), чем велениями
(praecepta) разума; что задача определить наверняка и в общем виде, какой
поступок мог бы содействовать счастью разумного существа, совершенно
неразрешима. Стало быть, в отношении счастья невозможен никакой императив,
который в строжайшем смысле слова предписывал бы совершать то, что делает
счастливым, так как счастье есть идеал не разума, а воображения. Этот идеал
покоится только на эмпирических основаниях, от которых напрасно ожидают,
что они должны определить поступок, посредством которого была бы достигнута
целокупность действительно бесконечного ряда последствий. Этот императив
благоразумия между тем был бы аналитически-практическим положением, если
допустить, что средства для [достижения] счастья могут быть с уверенностью
указаны. В самом деле, он лишь тем и отличается от императива умения, что у
него цель только возможна, тогда как у второго она дана; но так как оба
предписывают только средства для того, относительно чего предполагают, что
оно желаемая цель, то императив, предписывающий направленное на средства
воление тому, кто желает [достижения] цели, в обоих случаях аналитический.
Таким образом, вопрос о возможности такого императива также не трудный.
Вопрос же о том, как возможен императив нравственности, есть, без сомнения,
единственный нуждающийся в решении, так как этот императив не
гипотетический и, следовательно, объективно представляемая необходимость не
может опереться ни на какое предположение, как при гипотетических
императивах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32