С началом перестройки литераторы принялись соревноваться в
радикальности и хлесткости, и этот задумчивый художник опять оказался не у
дел со своими вечными человеческими страстями и трагедиями. Однако пишет он
куда лучше многих из тех, кого переводят и издают в Англии. Их время пройдет, уже
проходит,- он останется... Доктор Дженкинс была заранее со мной не согласна. На
лице этой чересчур учтивой молодой леди я читал высокомерное отчуждение.

- Это все? - нетерпеливо бросил банкир, уставившись на
меня в упор и для пущей значительности прищурив один глаз.

- Трудно в двух словах пересказывать большой
сборник, - заметил я, отчаянно борясь со своим насморком. - Я отношусь к
нему почти как к собственному творению - как к роману, если хотите, или, если
быть более точным, как режиссер к своему фильму... Это монтаж. На мой взгляд,
здесь нет ничего случайного.
-
Кино, роман, задавленное поколение... Красивые
слова, - проворчал он. - Но вот на обложке у вас написано, что в альманахе есть
политика. И если тут стоит моя подпись, могу я хотя бы теперь узнать, что это
за политика?
Я едва удержался, чтобы
не рассмеяться. Только теперь я понял причину его агрессивного любопытства. В
стране шла война между властными группировками, приближалась очередна
заварушка. И хотя теперь он был капиталистом, в нем срабатывал инстинкт старого
аппаратчика. И он был, конечно же, прав. Банк, коммерция, личные права, даже
состояние - все это было малозначащей мишурой, подобно должности комсомольского секретаря или
мандату народного избранника в прежние времена. В России всегда существенно только
одно: угодить хозяину, кто бы этим хозяином ни был.

- Цель наша, если в двух словах, - культурное примирение...

- Нормально, - сказал банкир, одернув пиджак.

- ...Речь не о том, чтобы собирать разных деятелей
и заставлять их что-то там подписывать, какую-то общую декларацию или воззвание. Мы
все-таки больше занимаемся культурой, чем политикой. Споры вообще глупое
занятие, во время спора каждый несет такое, за что потом приходится краснеть.
Легче всего заявить, например, что молодежь нынче не та, -
вот вам начало классического спора отцов и детей. Труднее понять, что человечество не
становится хуже, просто каждое поколение вводит новые условия игры. Можно
затеять бесконечный спор националов и космополитов, а можно, как сделал
когда-то Гоголь, напомнить людям, что все они живут в одном доме, только
смотрят на него из разных точек и исключительно по глупости не хотят сделать шаг,
чтобы поменять ракурс. Можно устраивать потасовки по поводу того, что лучше
- чистая или социальная поэзия, - а можно, как
Достоевский, разъяснить, что никакой такой чистой поэзии среди людей
вообще не бывает. И вопросы снимаются. Потому что все споры идут от недопонимания, оттого,
что люди используют неудачные или ложные понятия. По поводу Чаадаева, например,
исследователи до сих пор не могут прийти к соглашению, кто он - славянофил, западник?
А он, как всякий умный человек, вообще не влезает ни в какие такие рамки. Учитьс
глядеть на мир глазами умных людей - вот это и есть культурное примирение...

- М-да. И рассказать бы Гоголю про нашу
жизнь убогую... Слушай, кому все это надо? - нетерпеливо спросил
банкир, перейдя на ты. Кажется, он впервые осознал, с кем имеет дело.
С простофилей, за которым ничего не стоит: ни престижа, ни связей, ни влияния. -
Ты когда-нибудь задумывался, для кого работаешь? Занятым людям, у которых
есть деньги, это неинтересно, по себе знаю. С твоего брата интеллигента взять
нечего. Думаешь, это народу нужно? Народу нужны анекдоты, скандальчики, бабы
голые, чудеса в решете, понял? Погляди-ка вот на этот журнал, я его специально дл
тебя припас. Сноб называется. Тут и машины, и мода, и напитки, и
светская хроника. А девочки какие! Даже рассказ есть, между прочим. О пришельцах. Красиво?
Умеют люди делать, а? Красиво. И редколлегия посолиднее вашей. Кстати, тво
Варзикова тут. Да одна обложка чего стоит, смотри! Вот его - покупают,
сам наблюдал. Бери себе, подумай на досуге. Если возникнут стоящие идеи -
приходи, буду рад тебя видеть...

Забавно, что
он был не первым, кто ставил передо мной этот вопрос. Алиса, русская аспирантка в
Оксфорде, возвратила мне наш альманах на второй же день: Не могу это
читать. Все серьезно и на высоком уровне, но слишком тяжело... Мрак какой-то.
Я уже отвыкла от нашей жизни. Здесь журналы совсем другие. Почему бы вам не
издавать что-нибудь повеселее? После учебы она собиралась остатьс
в Англии навсегда. Родные у нее жили в Москве, я привез им от нее письмо и
маленькие рождественские сувениры...


Целыми днями сидя дома с завязанным горлом (грипп не
отступал, по ночам душили приступы сухого кашля), я пытался решить, что делать
дальше. О подневольной работе в какой-нибудь скучной конторе- работе,
едва поддерживающей полуголодное существование и не дающей ни радости, ни
надежды, - невозможно было думать без отвращения. Да и такую работу найти нелегко.
Оставалось рассчитывать только на чудо.
Я
ловил себя на том, что уже давно, может быть, не один год, живу в ожидании чуда,
словно участвую в розыгрыше какой-то дивной лотереи. Вот сейчас позвонят и
куда-нибудь позовут. Или придет письмо с выгодным предложением. И тогда
у нас сразу появится все. Лучше всего, конечно, чтобы это была почетна
и выгодная должность - без должности в России трудно рассчитывать на иные
блага. Но можно согласиться и на крупную сумму в валюте - скажем, получить Букеровскую премию
за роман:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62