Оттуда показывался широкоскулый рябой
громила, орал две-три невнятных, с матерком, фразы и снова исчезал за дверью,
оставляя толпу в тупом оцепенении.
-
Уехать хотят! - бесшабашно ответил шофер.
-
Как? Насовсем? - ужаснулись вы.
-
Ну почему насовсем... Тут все, и командированные, и которые в гости. Недавно мои
знакомые ездили по приглашению, так они трое суток жили здесь прямо у подъезда в
своей машине. И ели, и спали тут, и оправлялись, прошу прощения... Ребеночек у
них. А у кого нет машины, тем беда - не выстоишь! Отлучаться - ни-ни, быстро из
списков вычеркнут.
- Кто
все это устроил, вы знаете?
-
Англичане, кто же еще... Нашим властям теперь до лампочки: пожалуйста, езжай
куда хочешь, если ты, конечно, не засекреченный. Были бы деньги. Боитесь,
наверное, что скоро мы все переедем к вам жить, а?..

- Куда-то едем... Как во сне! - пробормотал я.
- Мог ли я вообразить, что когда-нибудь буду ехать с вами по Москве?

- Вы покупали в Англии много чаю. Но я видела в
ваших магазинах хороший чай, нет?
-
Не такой хороший. И он стоит раза в три дороже, чем в Англии...

- Это и есть рынок. Нужно больше торговцев, тогда
цены станут падать.
- ...а
зарплаты здесь раз в двадцать меньше ваших. Ну как вам Москва? Что вы про
все это думаете?
- У вас стало
больше машин.
- Слишком много!
- вставил словоохотливый водитель, нервничая в очередной пробке.

- Скажите, почему нельзя убрать грязь? Почему
каждый из вас не возьмет в руки метлу и не приберет свою улицу, свой подъезд? Чего
вы ждете? Я ни разу не смогла воспользоваться в Москве общественным туалетом. Это
ужасно!
- Простите, - сказал
я. - Наверное, я начал не с тех вопросов. Просто растерялся, я ведь безумно рад
вас видеть.
- Россия едва
ли дождется новой помощи от Запада. Вместо того чтобы запасаться на зиму
мукой и картофелем, вы услаждаете себя иностранными напитками и шоколадом. Нам
говорят, что у вас голод; я никакого голода не вижу. Вы просто не умеете
жить по средствам.
- Вы
упрекаете меня?..
- Нет,
конечно. Простите. Я говорю обо всех.
-
Обо всех? - не выдержал я. - Посмотрите в окно. Смотрите, смотрите на них!
Вам кажется, они заелись?
-
И кто, по-вашему, в этом виноват? Да почему вы думаете, что после всего этого
вам должно быть хорошо?
-
После чего этого? - невольно вскрикнул я. - Вы рассуждаете, как
профессор Смолянский, увезенный отсюда ребенком еще в гражданскую войну.
Эмигрантам кажется, что вся Россия должна теперь думать только об искуплении вековой
вины перед ними, ни о чем более. А мы здесь уже устали от их страданий, точно
так же как Запад устал от наших. Что нам до чьих-то старых обид, при нынешних-то наших
делах! И какое отношение к этому имею я, все они? Ведь я никого
не убивал и не грабил. Ни я, ни мой отец, ни дедушка. Нас всю жизнь только
давили: вначале царские опричники, затем большевистские, теперь какие-то другие.
За что же вы так безвинных-то?
-
Если вы терпели, значит, виноваты. И потом, это неизбежно. Старое должно уйти,
иначе не будет нового. Говорят, советские привычки трудно поддаются ломке,
нет?
- О, это уже напоминает мне
слова маркиза де Кюстина: Здесь все нужно разрушить и заново создать народ...
Не бойтесь, коммунисты в старых мундирах уже не вернутся. Но это не спасает от
худшего. Вы сами, помню, где-то писали: государство, которое не защищает своих
подданных, не может ждать от них лояльности...

Не знаю, какое помрачение на меня нашло, и это в самые-то первые
минуты долгожданной встречи! К тому же во многом, чуть ли не наполовину,
был с вами согласен. И о Смолянском рассуждал про себя иначе: для них,
несчастных стариков, гласность на родине только началась, они рады возможности вспоминать и
рассказывать, а мы их уже не слышим... Меня задела, должно быть, однозначность ваших
суждений, даже кровожадность какая-то. Это было новым, в Англии ничего такого
я от вас не слышал.
- Боже, о
чем мы говорим!..
- Вы правы, в
конце концов, это глупо.
Вы
тогда замкнулись и надолго перестали со мной разговаривать. Мы были рядом на
заднем сиденье; вы откинулись к открытому окну и зажмурились, подставляя лицо
ветру...
Дорога, к счастью,
оказалась длинной; спустя время мы разговаривали так, будто ничего не случилось. Вы
старались, чтобы было так. И лишь однажды снова взорвалось - но тут уж
не знаю, чему это и приписать... Дело в том, что вы обмолвились о смерти
вашей мамы.
Я не поверил своим
ушам. Я обмер и долго не мог собраться, чтобы вымолвить приличествующие случаю
слова соболезнования. Она стояла перед моими глазами такая, какой я покинул ее
в тот дождливый день на автобусной остановке в Кембридже: растерянная, смущенная моим
нежданным порывом благодарности, с блуждающей на губах детской улыбкой...
Мне казалось невозможным, чтобы что-то могло отнять такую крепкую жизнь,
и где - в надежной Англии!
-
Если бы я сумел рассказать вам, - начал я чужим, булькающим голосом, -
как много ваша мама для меня...
-
Да что вы все мне сочувствуете! - вдруг визгливо перебили вы. - Какое вам всем
дело до моей матери! Я прихожу в совершенно незнакомый дом, и мне тут же
начинают сочувствовать - все, кто и в глаза ее не видел! Вы правда так
сильно любите чужих матерей?
Я
готов был выскочить на ходу из машины - до того жутко стало мне от вашего крика.
Последняя фраза, впрочем, была произнесена спокойнее и даже с издевкой. Больше
я не решался издавать ни звука и забился в угол, вжался в сиденье. Мне
хотелось, чтобы вы меня не замечали, забыли о моем существовании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62