Первым делом я затопил печь - она, к счастью, была
исправна. Во дворе под навесом нашлись сухие щепки и обрезки старых досок.
Обувь и носки у меня промокли насквозь; я сунулся было с ними на печку, но
обнаружил там столько векового хлама, покрытого слоем жирной пыли, что
ботинки пришлось выставить прямо на шесток, а носки повесить на веревочке, когда-то
служившей, видимо, для печной занавески. Не снимая пальто (в комнатах было
холоднее, чем на улице), я по-японски уселся на стуле перед огнем, поджав
под себя голые ступни, и продолжал машинально соображать, как бы получше устроиться с
сушкой вещей. Сменной одежды и обуви не было. Тетка, помню, перед сном
валенки с чулками закидывала на печь, рукавицы совала в горнушку - наутро
все было сухим. Кухня пропитывалась испарениями ношеных вещей. Казалось,
тот памятный запах до сих пор здесь стоит...

Ботинки на шестке уже парили, чуть не облизываемые пламенем.

Если я и решусь разгрести завалы старого хлама
на печи и в других местах, думал я, то чтобы навсегда, чтобы никогда больше
не видеть грязных углов. Для обуви можно построить деревянную решетку возле хорошо
прогреваемой печной стенки. За печкой я уже высмотрел неширокий закуток,
где такая решетка будет скрыта от постороннего глаза. И все же лучше сделать ее
съемной: закуток может понадобиться, чтобы ставить там, к примеру, ухват
с кочергой. А еще лучше - подъемной; пусть это будет не решетка, а как
бы частокол из гладких реек, укрепленный на шарнирах; на эти рейки можно
насаживать и ботинки, и носки, и перчатки, и все будет сохнуть раздельно и
не запачкает стенку... Может быть, на печке жарче, зато так гигиеничней и
пристойней. Англичане много веков поступались удобствами ради приличий, и
неплохо получилось!
Возбужденный своим
замыслом, я машинально потянулся к записной книжке, вырвал листок и принялся чертить.
Стержень-шарнир, рейки, расширительные брусочки между ними, опорные бруски...
И тут опомнился.
Я сидел посреди
неприбранной кухни в нелепой позе, согревая задом голые пятки. Рукава и
полы пальто перемазаны печной известкой. Рядом нераспакованная дорожна
сумка. Я не спал ночь, не умывался, не завтракал. И вместо того чтобы принести поскорее
воды, напиться чаю и приняться за уборку или хотя бы завалиться спать,
я битый час вывожу на клочке бумаги какие-то загогулины! Уж не сошел ли
я с ума?
В конце концов,
хорошенько разглядев себя со стороны, я просто рассмеялся, встал, обул пропаренные у
огня ботинки и взялся за первоочередные дела. Но внезапное увлечение какой-то
там сушилкой было чувством острым и неожиданным. Мне стало ясно: жить в этом
доме так, как до меня жили, может, несколько поколений, я не хочу.

Другая жизнь не имела пока четкого образа.
То есть разные заманчивые образы, конечно, витали в моей голове, частично английского происхождения, но
они как-то не накладывались на солигаличский быт и этот дом. Одно существовало отдельно
от другого, изображения не совмещались ни в какой самой даже крошечной своей
части.
У меня уже тогда, правда,
мелькнула догадка, что всякое преображение следует начинать с формы. Неверно полагать,
будто содержание есть душа, а форма - тело; душа-то и есть форма. Если здесь,
в этом самом доме, посреди всего окружающего меня теперь безобразия,
найду в себе силы надеть свежую рубашку с белым галстуком и точно в 7.18
вечера (начало обедов в вашем колледже) сесть за стол - пусть я останусь при
этом в одиночестве и сам себя буду обслуживать, - я снова почувствую себ
как в Оксфорде. Мне уже не станет казаться, будто кто-то выбросил меня за
ненадобностью на помойку. Душа человека крепка традициями, они составляют ее
каркас. Традиции - вопреки всему: неудачам и бедности, усталому телу, порченым зубам,
болезням и даже смерти. Я вспоминал вереницу профессоров в черных мантиях, чинно
шествующих к длинному уставленному серебряными подсвечниками столу; вспоминал короткую
молитву на латинском, во время которой все стоят возле своих стульев потуп
взор; и бесконечные ряды склоненных студенческих голов внизу в общем обеденном зале,
и громкий стук молоточка, приглашающий всех садиться, и разливаемое по
бокалам молчаливой обслугой янтарное вино... Все это повторялось по заведенному давным-давно обычаю
из вечера в вечер, нисколько не утомляя старцев и не вызывая ухмылок молодежи...

Разбирая сумку, я наткнулся в ней на шотландский свитер.
Воздух в доме немного прогрелся, и я решился сменить на свитер длиннополое пальто.
И начал машинально искать глазами зеркало: захотелось увидеть, как выглядит
теперь затянутая женой дыра. Зеркало отыскалось там, где оно висело еще во
времена моего детства. Я вспомнил этот угол в комнате возле двери, ведущей
в сени, вспомнил резной узор на темной раме, покрытой сейчас густым слоем
пыли. Мне было лет одиннадцать или двенадцать, у меня была вельветовая коричневая курточка
(в те годы вельвет стоил дешево, это уже после он стал у нас недостижимой роскошью,
дефицитом из-под прилавка). У этой курточки я любил поднимать стоймя -
для форса! - отложной воротничок. И, выходя из дома, всякий раз задерживался перед
зеркалом, напуская на лицо мрачную задумчивость, внушительно подняв одну бровь
и стараясь поглубже втянуть щеки. Моя природная бледность помогала созданию образа.

- Ты что тут делаешь? - как-то мимоходом спросила
тетка, заметив мои старания.
-
Английское лицо! - невольно выпалил я, смешавшись.

Почему английское - не знаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62