сказание было
выкупом за эту принятую смерть. Арабский рассказ (я думаю тут
о Тысяче и одной ночи), пусть несколько иначе, тоже имел своим
мотивом, темой и предлогом "не умереть" - разговор, рассказ
длился до раннего утра именно для того, чтобы отодвинуть
смерть, чтобы оттолкнуть этот срок платежа, который должен был
закрыть рот рассказчика. Рассказ Шехерезады - это отчаянная
изнанка убийства, это усилие всех этих ночей удержать смерть
вне круга существования. Эту тему рассказа или письма,
порождаемых, дабы заклясть смерть, наша культура преобразовала:
письмо теперь связано с жертвой, с жертвоприношением самой
жизни. Письмо теперь - это добровольное стирание, которое и
не должно быть представлено в книгах, поскольку оно совершается
в самом существовании писателя. Творение, задачей которого
было приносить бессмертие, теперь получило право убивать -
быть убийцей своего автора. Возьмите Флобера, Пруста, Кафку. Но
есть и другое: это отношение письма к смерти обнаруживает себя
также и в стирании индивидуальных характеристик пишущего
субъекта. Всевозможными уловками, которые пишущий субъект
устанавливает между собой и тем, что он пишет, он запутывает
все следы, все знаки своей особой индивидуальности; маркер
писателя теперь - это не более чем своеобразие его отсутствия;
ему следует исполнять роль мертвого в игре письма. Все это
известно; и прошло уже немало времени с тех пор, как критика и
философия засвидетельствовали это исчезновение или эту смерть
автора.
Я, однако, не уверен ни в том, что из этой констатации
строго извлекли все необходимые выводы, ни в том, что точно
определили масштаб этого события. Если говорить точнее, мне
кажется, что некоторое число понятий, предназначенных сегодня
для того, чтобы заместить собой привилегированное положение
автора, в действительности блокирует его и замалчивает то, что
должно было бы быть высвобождено. Я возьму только два из этих
понятий, которые являются сегодня, на мой взгляд, особенно
важными.
Первое - это понятие произведения. В самом деле, говорят
(и это опять-таки очень знакомый тезис), что дело критики
состоит не в том, чтобы раскрывать отношение произведения к
автору, и не в том, чтобы стремиться через тексты
реконструировать некоторую мысль или некоторый опыт; она
должна, скорее, анализировать произведение в его структуре, в
его архитектуре, в присущей ему форме и в игре его внутренних
отношений. Но тогда сразу же нужно задать вопрос: "Что же такое
произведение? Что же это за такое любопытное единство, которое
называют произведением! Из каких элементов оно состоит?
Произведение - разве это не то, что написал тот, кто и есть
автор?". Возникают, как видим, трудности. Если бы некоторый
индивид не был автором, разве тогда то, что он написал или
сказал, что оставил в своих бумагах или что удалось донести из
сказанного им,-разве все это можно было бы назвать
"произведением"? Коль скоро Сад не был автором,- чем же были
его рукописи? Рулонами бумаги, на которых он во время своего
заключения до бесконечности развертывал свои фантазмы.
Но предположим теперь, что мы имеем дело с автором: все
ли, что он написал или сказал, все ли, что он после себя
оставил, входит в состав его сочинений? Проблема одновременно и
теоретическая, и техническая. Когда, к примеру, принимаются за
публикацию произведений Ницше,- где нужно остановиться?
Конечно же, нужно опубликовать все, но что означает это "все"!
Все, что Ницше опубликовал сам,- это понятно. Черновики его
произведений? Несомненно. Наброски афоризмов? Да. Но также и
вычеркнутое или приписанное на полях? Да. Но когда внутри
блокнота, заполненного афоризмами, находят справку, запись о
свидании, или адрес, или счет из прачечной,- произведение это
или не произведение? Но почему бы и нет? И так до
бесконечности. Среди миллионов следов, оставшихся от кого-то
после его смерти,- как можно отделить то, что составляет
произведение? Теории произведения не существует. И такой теории
не хватает тем, кто простодушно берется издавать произведения,
из-за чего их эмпирическая работа очень быстро оказывается
парализованной. И можно было бы продолжить: можно ли сказать,
что Тысяча и одна ночь составляет одно произведение? А
Строматы Климента Александрийского или Жизнеописания Диогена
Лаэртского? Начинаешь понимать, какое множество вопросов
возникает в связи с этим понятием "произведения". Так что
недостаточно утверждать: обойдемся без писателя, обойдемся без
автора, и давайте изучать произведение само по себе. Слово
"произведение" и единство, которое оно обозначает, являются,
вероятно, столь же проблематичными, как и индивидуальность
автора.
Есть еще одно понятие, которое, я полагаю, мешает
констатировать исчезновение автора и каким-то образом
удерживает мысль на краю этого стирания; cвоего рода хитростью
оно все еще сохраняет сущестрование автора. Это - понятие
письма. Строго говоря, оно должно было бы позволить не только
обойтись без ссылки на автора, но и дать основание для его
нового отсутствия. При том статусе, который имеет понятие
письма сегодня, речь не идет, действительно, ни о жесте писать,
ни об обозначении (симптоме или драке) того, что кто-то якобы
хотел сказать; предпринимаются замечательные по глубине усилия,
чтобы мыслить условие - вообще - любого текста:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13