Имя автора, стало быть, не есть такое же имя
собственное, как все другие.
Многие другие факты указывают на парадоксальное
своеобразие имени автора. Совсем не одно и то же сказать, что
Пьера Дюпона не существует, и сказать, что Гомера или Гермеса
Трисмегиста не существовало; в одном случае хотят сказать, что
никто не носит имени Пьера Дюпона; в другом - что несколько
авторов были совмещены под одним именем, или что подлинный
автор не обладает ни одной из черт, традиционно приписываемых
таким персонажам, как Гомер или Гермес. Точно так же совсем не
одно и то же сказать, что настоящее имя некоего Х не Пьер
Дюпон, а Жак Дюран, и сказать, что Стендаля на самом деле звали
Анри Бейль. Можно было бы также спросить себя о смысле и
функционировании предложения типа: "Бурбаки - это такой-то и
такой-то"** или "Виктор Эремита, Климакус, Антикпимакус, Фратер
Тацитурнус, Константин Констанциус - это Кьеркегор".
Эти различия, быть может, связаны со следующим фактом: имя
автора - это не просто элемент дискурса, такой, который может
быть подлежащим или дополнением, который может быть заменен
местоимением и т.д.; оно выполняет по отношению к дускурсам
определенную роль: оно обеспечивает функцию классификации;
такое имя позволяет сгруппировать ряд текстов, разграничить их,
исключить из их числа одни и противопоставить их друругим.
Кроме того, оно выполняет приведение текстов в определенное
между собой отношение. Гермеса Трисмегиста не существовало,
Гиппократа тоже,- в том смысле, в котором можно было бы
сказать о Бальзаке, что он существовал, но то, что ряд текстов
поставили под одно имя, означает, что между ними устанавливали
отношение гомогенности или преемственности, устанавливали
аутентичность одних текстов через другие, или отношение
взаимного разъяснения, или сопутствующего употребления.
Наконец, имя автора функционирует, чтобы характеризовать
определенный способ бытия дискурса: для дискурса тот факт, что
он имеет имя автора, тот факт, что можно сказать: "Это было
написано таким-то", или: "Такой-то является автором зтого",
означает, что этот дискурс - не обыденная безразличная речь,
не речь, которая уходит, плывет и проходит, не речь, немедленно
потребляемая, но что тут говорится о речи, которая должна
приниматься вполне определенным образом и должна получать в
данной культуре определенный статус. В силу всего этого можно
было бы прийти в конце концов к идее, что имя автора не идет,
подобно имени собственному, изнутри некоторого дискурса к
реальному и внешнему индивиду, который его произвел, но что оно
стремится в некотором роде на границу текстов, что оно их
вырезает, что оно следует вдоль этих разрезов, что оно
обнаруживает способ их бытия, или по крайней мере его
характеризует. Оно обнаруживает событие некоторого ансамбля
дискурсов и отсылает к статусу этого дискурса внутри некоторого
общества и некоторой культуры. Имя автора размещается не в
плане гражданского состояния людей, равно, как и не в плане
вымысла произведения,- оно размещается в разрыве,
устанавливающем определенную группу дискурсов и ее особый
способ бытия. Можно было бы, следовательно, сказать, что в
цивилизации, подобной нашей, имеется некоторое число дискурсов,
наделенных функцией "автор", тогда как другие ее лишены.
Частное письмо вполне может иметь подписавшего, но оно не имеет
автора; у контракта вполне может быть поручитель, но у него нет
автора. Анонимный текст, который читают на улице на стене,
имеет своего составителя, но у него нет автора. Функция
"автор", таким образом, характерна для способа существования,
обращения и функционирования вполне определенных дискурсов
внутри того или иного общества.
Теперь следовало бы проанализировать эту функцию "автор".
Как в нашей культуре характеризуется дискурс, несущий функцию
"автор"? В чем он противостоит другим дискурсам? Я полагаю,
что даже если рассматривать только автора книги или текста,
можно распознать у него четыре различных характерных черты.
Прежде всего эти дискурсы являются объектами присвоения;
форма собственности, к которой они относятся, весьма
своеобразна; она была узаконена уже достаточно давно. Нужно
отметить, что эта собственность была исторически вторичной по
отношению к тому, что можно было бы назвать уголовно наказуемой
формой присвоения, У текстов, книг, дискурсов устанавливалась
принадлежность действительным авторам (отличным от мифических
персонажей, отличным от великих фигур - освященных и
освящающих) поначалу в той мере, в какой автор мог быть
наказан, то есть в той мере, в какой дискурсы эти могли быть
преступающими. Дискурс в нашей куьтуре (и, несомненно, во
многих других) поначалу не был продуктом, вещью, имуществом; он
был по преимущесгву актом - актом, который размещался в
биполярном поле священного и профанного, законного и
незаконного, благоговейного и богохульного. исторически,
прежде чем стать имуществом, включенным в кругооборот
собственности, дискурс был жестом, сопряженным с риском. И
когда для текстов был установлен режим собственности, когда
были изданы строгие законы об авторском праве, об отношениях
между автором и издателем, о правах перепечатывания и т.д., то
есть к концу XVIII - началу XIX века,- именно в этот момент
возможность преступания, которая прежде принадлежала акту
писания, стала все больше принимать вид императива,
свойственного литературе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13