Но я больше чем испугался. Я почувствовал стыд, что существует такая причина для страха за дядюшку Паршема, которому и впредь придется здесь жить; ненависть (ненавидел не дядюшка Паршем, а я) ко всему этому, ко всем нам за то, что мы такие жалкие, хрупкие жертвы нашей собственной жизни, нашей необходимости жить этой жизнью, – к Эверби за то, что она такая уязвимая, такая беспомощная и притягательная жертва, и к Буну за то, что он уязвим и беспомощен и позволяет превращать себя в жертву, и к дядюшке Паршему и Ликургу за то, что они живут там, где принуждены жить, и волей-неволей видят, как ведут себя белые люди – точь-в-точь как, по хвастливому утверждению этих белых, ведут себя только негры, – такую же ненависть, какую я чувствовал к Отису за его рассказ об Эверби в Арканзасе, и к Эверби за то, что она так беспомощна и так притягательна для измывательств над человеческим достоинством, о которых он мне рассказал, и к себе за то, что слушал его, хотел слушать, хотел все узнать и понять; ненависть за то, что это не только есть, но и не может не быть, всегда будет, пока не прекратится жизнь, пока человеческий род составляет часть жизни.
И вдруг мне так нестерпимо захотелось домой, что все внутри стало переворачиваться, и ныть, и сжиматься; быть дома, не просто вернуться, а чтобы все вернулось вспять, стало на прежние места: чтобы Нед отвел лошадь назад, неважно, как он ее получил, и где, и у кого, и чтобы мы доставили дедов автомобиль в Джефферсон, и все путешествие развернулось, раскрутилось, распуталось в обратном порядке, стало He-бывшим, Никогда-не-бывавшим, вся эта последовательность событий – грязные дороги, лужи, человек с теми мулами, которые цвета не различают, мисс Болленбо, и Элис, и Ифем – чтобы все это, по крайней мере все, что касалось меня, перестало существовать; и тут внезапно, и очень спокойно, и очень ясно какой-то голос внутри меня произнес За чем дело стало? Потому что я мог повернуть; стоило мне сказать Буну: «Едем домой», – и Нед отвел бы лошадь назад, и полиция, выслушав мое постыдное признание, нашла бы и доставила автомобиль деду, и ценой этого был бы только мой позор. Нет, уже не мог. Было слишком поздно. Может, вчера, когда я еще был ребенком, но не сегодня. Я слишком много узнал, слишком много увидел. Я уже больше не был ребенком; невинность, детство навсегда ушли, навсегда покинули меня. И Эверби снова вырвалась. Я не заметил, как ей удалось справиться с ним на этот раз, но видел – он уже не держал ее, она стояла, повернувшись к нему лицом, потом что-то быстро, неразборчиво сказала, и он уже не дотрагивался до нее, просто смотрел сверху вниз и ухмылялся.
– Ну что ж, – сказал он. – Поболтайся тут покуда; может, так оно и мне удобнее, да и Красавчик малость попривыкнет. А теперь, парень, – обратился он к Неду, – покажи-ка нам лошадь.
– Ты останься здесь, – сказал мне Нед, – мы с Ликургом выведем ее. – И я остался рядом с Эверби у забора; она опять взяла меня за локоть, и ее рука все еще немного дрожала. Нед и Ликург вывели Громобоя. Нед взглянул в нашу сторону и спросил скороговоркой: – А другой где?
– Их два у тебя, что ли? – спросил Бутч. Я понял, кого имеет в виду Нед, поняла и Эверби. Она быстро оглянулась.
– Отис! – сказала она. Но он как сквозь землю провалился.
– Быстро! – сказал Нед Ликургу. – Ежели он еще не в доме, может, ты успеешь его перехватить. Скажи, его зовет тетушка. И не спускай с него глаз. – Ликург не стал терять времени даже на то, чтобы сказать «Да, сэр», просто перебросил поводья Неду и умчался. Мы продолжали стоять рядом у забора, Эверби напряженно-неподвижная, потому что неподвижность была ее единственным прибежищем, но чересчур крупная для этого, как самка оленя слишком крупна, чтобы спрятаться в зарослях дикой сливы, когда другого укрытия у нее уже нет, и Бун, взбешенный, кипящий от ярости, но обуздывающий себя – он, который до сих пор никогда себя не обуздывал. Не из страха: говорю тебе, он не боялся ни этого револьвера, ни этой блахи, мог бы отнять и отнял бы их у Бутча, и в тщеславном порыве бросил бы револьвер на землю на полдороге между собой и Бутчем, и подождал бы, пока тот первый сделает к нему шаг; и только наполовину из преданности, из желания оградить меня и мою семью (которая была и его семьей) от последствий такой драки, кто бы ни взял верх. Потому что вторая половина была чистым рыцарством: желанием оградить женщину, пусть даже проститутку, от одного из тех хищников, которые оскверняют полицейский значок, ибо носят его, чтобы безнаказанно выбирать себе добычу среди таких вот беззащитных существ. И немного поодаль, отстранившись, хотя и присутствуя, дядюшка Паршем, патриций (даже имя его говорило о том, как связан он с этим городом, с этой землей, на которой мы сейчас стояли), аристократ среди всех нас, судья над всеми нами.
– Сдурели вы, что ли? – сказал Бутч. – Разве ж он выиграет скачки, если все время будет стоять? А ну, давай. Сделай ему проминку.
– Мы послали за жокеем, – сказал Нед. – Тогда увидите, как этот конь работает. – Потом прибавил: – Разве что вы торопитесь назад.
– Куда назад? – спросил Бутч.
– Туда, где вы начальник, – сказал Нед. – В Пассем или не знаю куда.
– Ну нет! Я в такую даль приперся, чтобы посмотреть на скачки, а пока вижу только сонного одра, – сказал Бутч.
– Спасибо вам на добром слове, – сказал Нед, – а то я боялся, что вам неинтересно. – Он повернулся к Буну. – Так что, может, вам с мисс Корри лучше отправиться сейчас в город и встретить остальных, когда они приедут поездом? Дрожки отошлете обратно за мистером Бутчем, и Люцием, и другим парнишкой, а мы покамест проветрим Громобоя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98