— Ты можешь начать свое объяснение, когда захочешь, если не предпочтешь изложить его в письменной форме.— Когда мы с тобой расстались сразу после полудня, не знаю, заметил ли ты, но Берта была в гневе!— Да, это было так же заметно, как твой красный нос на том, что тебе служит лицом — Поскольку у нее не был приготовлен обед и так как она не хотела заниматься стряпней в это время, мы пошли в ресторан, — знаешь, этот, «Ля жуа», на соседней с нашей улице… Там фирменное блюдо-петух в вине…Его лицо озаряется желудочными воспоминаниями, и он вздыхает — Его готовят с маленькими луковицами, кусочками сала и гренками, натертыми чесноком Чеснок — это самое главное в этом блюде Большинство поваров его не кладут — вроде бы он убивает вкус лука…Мне просто смешно… (И в самом деде, он издает такой звук, который бы вы расслышали, находясь у себя дома, если бы поднапрягли свой слух.) Мне смешно, потому что чеснок — это как бы жена лука…— Нет! — перебиваю я. — Он не может быть женой: у него лесбиянские наклонности (Шутка построена на жаргонном значении слова «дольки чеснока», что одновременно означает — «лесбиянка»).Этот убогий каламбур возвращает его к реальности.— Ладно, оставим это, — говорит он нехотя.— Вот именно, оставим живописание меню, у мамы имеется поваренная книга с предисловием Курнонского (Известный французский специалист по вопросам национальной кухни, удостоившийся избрания во французскую Академию).— Так вот, мы сидим в ресторане. И тут за десертом Берта поднимает скандал…— Из-за чего? Что, в сливки подмешали горчицу?— Нет, но в ее башку вернулись утренние события. Она стала мне говорить, что ты и я — две бездари, и просто трудно представить, что в наше время на несколько дней похищают порядочных женщин, а мерзавцы полицейские палец о палец не ударят для того, чтобы отыскать этих негодяев.Он умолкает.— Вот так. Переведи дух, Толстяк, а то из тебя выйдет плохой стеклодув.— Вечно ты смеешься, даже в серьезных случаях!Я наполняю фужеры, и мы принимаемся за их содержимое.— За здоровье Берты! — говорю я.Парикмахер хнычет в свое шампанское энного года выдержки.Толстяк проглатывает свой бокал, как какой-нибудь стаканчик «Мюскаде» за стойкой.— Она была так взбешена, что ушла, — говорит он. — Она все больше сатанела во время разговора, ты же ее знаешь. И вдруг — бах! — встает и сматывается, прежде чем я успел заплатить. Сказать тебе, она даже не стала доедать клубнику со сливками!.. Мне пришлось самому съесть ее порцию.— И что дальше?— Поначалу я не слишком обеспокоился. Я подумал, что она пошла поплакаться в жилетку моего присутствующего здесь друга Альфреда…Альфред подхватывает: «И я ее не видел!»— Представляешь? — причитает Берюрье. — Он ее не видел! Я целый день шатаюсь по нашему кварталу, заходя то к Полю, то к Пьеру. Под вечер возвращаюсь домой — никого! Я жду. Опять никого! В десять часов я выхожу из себя и иду будить моего присутствующего здесь друга Альфреда…— А я ее так и не видел! — подтверждает массажист волосяного покрова черепов.— Ты слышишь? — плачущим голосом спрашивает Здоровило. — Он ее не видел… Мы ходили от его дома к моему до полуночи. Нет Берты!— Забрали б ее черти!..Это уже говорю я. Говорю не ради рифмы — она была бы неудачной, — а потому что меня неожиданно охватывает беспокойство. Настоящее беспокойство…— Ма, — говорю я, — у нас в аптечке должен быть «Макситон». Налей-ка нам всем троим по хорошей дозе. Похоже, нам придется не спать всю ночь!Лицо моей славной Фелиции сереет от волнения. Через стол я кладу свою руку поверх ее руки.— Не беспокойся! Я отосплюсь завтра… Ты же знаешь, как я люблю спать днем, пока ты убираешь в доме. Сквозь сон я чувствую, как ты ходишь по комнатам… Как бы ты ни старалась, мама, ходить на цыпочках и приподнимать двери за щеколды, чтобы они не скрипели, я все равно слышу тебя, и от этого мой сон становится еще слаще. Глава 13 — Куда мы так несемся? — причитает доблестный Берю, подтверждая высказывание, согласно которому человек будто бы есть мыслящий тростник. С тростником у Берю абсолютно нет ничего общего; он скорее тянет на гигантский баобаб, но думает он много, особенно о жратве.— Мы возвращаемся в Мэзон-Лаффит, — отрывисто отвечаю я с тем чувством лаконизма, которое побудило Министерство почт и телеграфа сделать мне однажды лестные предложения.— Опять!.. — мямлит Толстяк.— Что ты хочешь, Жиртрест, лично я еду туда в четвертый раз. Если меня выгонят из полиции, у меня останется шанс устроиться в Управление городского транспорта, чтобы обеспечивать автобусное сообщение на этом направлении в дни скачек.— А зачем ты туда возвращаешься?— Если бы вместо головы у тебя было не ведро патоки, ты бы вспомнил, что твоя пастушка с пеной у рта утверждала, что она узнала этот дом… Ты говоришь, что она была раздосадована тем, что мы собираемся похерить это дело, и обозвала нас бездарями… Поскольку эта девушка отважна и ничего не боится, я думаю своей головкой гениального легавого, что она решила вернуться сюда, дабы разобраться на месте и, может быть, последить за хибарой на проспекте Мариво.Парикмахер жалобно хнычет:— В этом вся Берта! Отважная, решительная, повинующаяся самым благородным порывам…— Согласен, — говорю я. — Ей дадут медаль с лентой, длиной с кардинальский шлейф, но, ради всего святого, дружище, позвольте нам спокойно думать.Рассерженный ловец вшей забивается в угол на заднем сиденье моего движителя на бензине и не произносит более ни слова.Толстяк, который любого заткнет за пояс по части дедукции, делает вывод:— Стало быть, этот хренов Лавми замешан в этом деле?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39