Мы боимся, как бы нам не пришлось есть чужой хлеб.
— Она покоится в Редсмири?
— В Редсмири? Она? — оскорбленно переспросил Бьяртур. И прибавил с гордостью: — Нет, о нет! Она никогда не жаловала жителей Редсмири и их кладбища. Она лежит на моей земле, вон на том холме, на краю скалы.
Рабочие с изумлением смотрели на него, не зная, что сказать. Один из них наконец вымолвил:
— Уж не говоришь ли ты о привидении? А другой прибавил:
— Смеешься ты над нами, дьявол?
Но Бьяртур не смеялся, он никогда не понимал, как это можно смеяться над другими, он говорил совершенно серьезно, он давно решил поставить камень старухе Гунвер. Целые века она пролежала в земле в его владениях, на нее взвели поклеп, будто она якшается с дьяволом,— он считал, что настало время снять с нее несправедливые обвинения. Это была, думалось ему, просто несчастная женщина,— не менее несчастная, чем весь народ. Он сам вспоминал тяжкие времена, но что это по сравнению с теми бедствиями, которые обрушивались на страну встарь,—например, голод или торгоная монополия, когда, говорят, злой Колумкилли властвовал над людьми. Очень может быть, что женщина была грешна перед людьми,— по кто же не грешен? Говорили, что она убивает людей,— но кто же не убивает людей, если вдуматься? Что такое люди? Люди в тяжелые годы — это меньше, чем прах под вашими йогами. Пьнртур сказал, что считает женщину своей соседкой по пустоши. До сих пор он не оказывал ей никакой помощи,— но вот наступили хорошие времена на суше и на море, и пора загладить свою вину перед непонятой женщиной, положить камень на ее могилу и не поминать старого. Он готов был даже дать ей свое имя вместо суеверной клички, которая к ней пристала, и поручил каменотесам высечь надпись: «Гунвер от Бьяртура».
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ
БИЛЕТ
Гвендур вырос.
Это был высокий юноша, похожий на отца, но более мягкий по характеру. Как ни странно, он мало интересовался поэзией и стихосложением. Впрочем, это уже не считалось недостатком,— стихов было предостаточно написано обо всем на свете, и немало очень искусных. К тому же в те времена, когда он рос, люди думали не о поэзии — они думали о мировой войне, о благословении божьем, ниспосланном на море и сушу. Гвендур был парень широкоплечий, плотно сбитый, чуть-чуть неуклюжий, со светлыми волосами, которые он редко подстригал или причесывал. У него было обветренное лицо; в его добрых глазах светилось выражение решимости и воли. Но что такое воля? Он был очень силен.
Его называли единственным сыном крестьянина из Летней обители. И это было большой честью в те времена, когда маленькая овечка стоила тридцать, сорок и больше крон, когда на усадьбе появлялась корова, а затем и другая, и это не вызывало ни споров, ни возражений — как самое обычное дело; еще недавно бедняк, он начинал нанимать рабочую силу — батраков, которые приходили весной и осенью в любую погоду; и хотя они требовали высокой платы, работая всего четырнадцать часов в сутки, они все же стояли гораздо ниже крестьянского сына на общественной лестнице. В один прекрасный день Гвендур станет наследником этого маленького царства. С детства он работал в усадьбе, во сне и наяву мечтал о хозяйстве, любил землю, даже не сознавая этого, был готов одолевать трудности, не щеголяя идеалами. Он радовался тому, что овцы окотились благополучно и в срок, что они хорошо переносят зиму и к весне выйдут на пастбище,—других радостей у него не было. А может быть, это и есть истинная радость? Он никогда не горевал о том, что дом немного покосился.
Бьяртур считал, что его сын таким и должен быть; он только жалел, что у него нет с полдюжины таких детей. Но что же делать. Мальчику минуло всего семнадцать лет, а у него уже было шесть молочных овец, кожаные башмаки, синий воскресный костюм и часы с цепочкой. Не так-то много найдется исландцев, обладающих таким богатством в семнадцать лет. Но богатство приобретается упорным трудом. Ему и в голову не приходило сидеть па пороге и болтать всякий вздор, мечтать и якшаться с привидениями, как делали его братья,— это к добру не приводит. Вот они оба и умерли, каждый по-своему, а он жив и является владельцем шести молочных овец.
В то время в поселках шло брожение, кое-кто называл это распадом,— и немногим было дано устоять перед этим брожением и этим распадом. Нет, немногим. Больше всего это касалось денег: ведь большинство считает, что деньги — единственная сила, управляющая жизнью. Много ли их, мало ли, или ни много, ни мало — от этого зависит вся жизнь человеческая. Люди вдруг сделали открытие, что денег существует вообще гораздо больше, чем они предполагали; тот, кто редко имел дело даже с какими-нибудь двумя кронами, вдруг стал орудовать десятками их, а владельцы десяти — двадцати крон говорили о тысячах так же равнодушно, как о том, чтобы зайти на минутку за угол дома. Даже слезливые старики, уже многие годы не имевшие ни гроша, начали вести коммерческие операции на такие суммы, что невольно вспоминалась астрономическая поэма «Ночь». Тоурир из Гилтейги купил себе усадьбу и, по слухам, заплатил за нее наличными. Да о чем тут говорить, если даже чахоточный философ Оулавюр из Истада-ля подписал купчую на свою маленькую усадебку, говорят, на сорок тысяч! Другие вкладывали деньги во фьордский банк, который обычно связывали с именем утиредсмирского старосты, потому что у него в банке, говорили, лежало сто тысяч; но вряд ли это верно: ведь никто не жаловался так горько на невыносимое бремя долгов, как староста. В этом банке платили большие проценты: говорили, что деньги, как только их вписывали в банковские книги, начинали давать приплод, как крысы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168