И осенью фру из Ред-смири сказала на собрании Союза женщин в столице крылатые слова: «Исландия — небесная страна».
Цена на овцу поднялась до пятидесяти крон, и столичные газеты захлебывались от восторга, восхваляя превосходство крестьянской культуры в прошлом и настоящем; особенно превозносились заслуги крестьян. Бьяртур получил деньги в кассе, а затем лес, стекло, шифер, рабочих, и осенью новый дом стоял уже под крышей. Но когда строили чердак, оказалось, что подвал дает трещины, и десятник заявил, что трещины, надо полагать, появились от землетрясения. Бьяртур возразил, что этим летом не было никаких землетрясений.
— Было землетрясение в Корее,— сказал десятник,— а вообще-то трещины пустячные, их легко заделать.
Несмотря на эти трещины, дом навевал на своего владельца волшебные видения. Бьяртур часто поглядывал на него и что-то шептал про себя.
После осеннего похода в горы за овцами отец и сын отправились во Фьорд на двух лошадях: надо было закупить для дома множество всяких мелочей. Бьяртур всю дорогу молчал, но когда они добрались до восточной стороны пустоши, спросил Гвендура:
— Ты говорил весной, что мои стихи Ауста назвала плохой стряпней, виршами?
— Да, она сказала что-то в этом роде,— ответил Гвендур.
— И что ее друзья предпочитают современную поэзию?
— Да,—сказал Гвендур,— она обручена с одним современным постом.
-- Ну, писать так, как пишут эти современные поэты, нетрудно,— екалал Бьяртур.— Это похоже на понос. Нет даже внутренней рифмы, одни концевые.
Но Гвендур не умел сочинять стихов и ничего на это не ответил.
Помолчав немного, отец промолвил:
— На случай, если ты опять встретишь в городе Аусту Соул-лилью, я прочту тебе современные стихи — три строфы; пусть не говорит, что мне не справиться с такой пустяковиной.
— Если только я их заучу,— ответил Гвендур.
— Никому не говори, парень, что ты неспособен тут же выучить три строфы.— Бьяртур пробормотал что-то про себя и сказал: — Это три строфы о войне.
— А не лучше ли тебе самому пойти к ней? — спросил Гвендур.
— Мне? — удивился отец.— Нет. Я не хочу знаться с такими людьми.
— Какими людьми?
— Которые обманули мое доверие. Тот, кто обманул мое доверие, может прийти ко мне и повиниться. Мне не в чем просить прощения. К тому же,—прибавил он,—я ей не родня.
— Все равно, надо бы тебе пойти к ней, — сказал юноша. — Я уверен, что ей приходится туго. И ведь ты выгнал ее из дому, когда она была беременна.
— Тебя не касается, кого я выгнал. Благодари судьбу, что я не выгнал тебя, но я это сделаю, если ты будешь мне дерзить.
— Я уверен, что Соула будет очень рада, если ты навестишь ее.
Бьяртур резко рванул поводья и ответил:
— Нет, живой я никогда не пойду к ней.— Помолчав, он прибавил, глядя поверх плеча сына: — Но если я умру, передай ей привет и скажи, что она может похоронить меня как полагается.
Ауста Соуллилья недавно перебралась в дом своего жениха в Сандейре. Это был маленький домик. Скорее даже не дом, а землянка, покрытая листом гофрированного железа, — нечто вроде тех хижин, в которых живут негры Центральной Африки.
На окошке стояли два заржавевших жестяных горшка с землей, из одного тянулся какой-то цветочный стебелек, он боролся за жизнь. В комнате стояли две кровати, одна для Аусты и ее жениха, а напротив — для матери жениха, ей-то и принадлежала хижина. Жених был безработным. Ауста Соуллилья встретила брата без неприязни, однако ее левый глаз значительно преобладал над правым. Она была бледна, какое-то отчуждение чувствовалось в ней; испорченный зуб был вырван, вместо него зияла дыра. Она вообще немного говорила с братом, не вспоминала и о его несостоявшейся поездке в Америку,— видно, не находила ничего странного в том, что он отказался от поездки; она не верила в Америку. Гвендур сразу же понял, что она беременна. Он смотрел на длинные кисти рук, в которых чувствовалась большая жизненная сила, на ее слишком худые плечи; она кашляла сухим кашлем.
— Ты простудилась? — спросил Гвендур.
Ауста ответила отрицательно, но сказала, что всегда кашляет, а по утрам с кровью. Тогда он спросил ее, когда она собирается выйти замуж, но она говорила о предстоящей свадьбе совсем уже не так гордо, как весной, когда сообщила сыну Бьяртура, что помолвлена с современным поэтом.
— А разве кому-нибудь из вас интересно, как я живу? — спросила она.
— Отец велел мне сегодня утром выучить три строфы,— сказал Гвендур. — В них говорится о войне, это современные стихи. Прочесть тебе?
— Нет,— сказала она,— мне не интересно.
— Я думаю, что мне все же следует их прочесть,— сказал он и прочел ей все три строфы.
Она слушала, и глаза ее потеплели, черты лица стали мягче — казалось, она вот-вот разразится слезами, а может быть. Но она ничего не сказала, затаила в себе то, что было на сердце, и отвернулась.
— Новый дом уже стоит под крышей,— заметил Гвендур.— Осенью переберемся.
— Вот как? — сказала она.— А мне какое дело?
— Очень может быть, что у отца свои планы насчет дома. Я уверен, что он даст тебе большую комнату, если ты придешь.
— Л? — ответила она и гордо вскинула голову.— Я обручена с молодым талантливым юношей, который любит меня.
— И все-таки тебе следовало бы прийти,— сказал Гвендур.
— Неужели ты думаешь, что я когда-нибудь оставлю человека, который меня любит?
Тут уж старуха, стоявшая у печи, не могла не вмешаться в разговор:
— В таком случае ты могла бы быть подобрее с ним, беднягой, а то, когда он дома, ему от тебя житья нет.
— Неправда,— сказала, вспыхнув, Ауста Соуллилья и повернулась к старухе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168