Кто-то ответил:
— Сегодня избили в тюрьме одного арестованного, вот они и выбросили свою передачу. Отказываются есть.
Ага, вон оно что! Заколотилось у меня сердце. Подошла к какому-то мужчине в шляпе и спрашиваю, а голос у меня дрожит:
— Кого избили?
— Какого-то парнишку,— ответил мне этот господин.
Отлегло немножко... Пошла передать обед, но у меня не приняли.
— Почему же? — спрашиваю у часового.
— Есть приказание не принимать.
— А почему?
— Это, старая, тебя не касается.
Среди часовых был один парень из Карса, с большими глазами и шрамом на лбу. Он ко мне был очень ласковый,
называл «мамашей», жалел меня и делал все, что я просила. Но на этот раз его не было.
Когда я говорила с часовыми, арестанты запели «Интернационал». Да так громко пели, что стекла дрожали. Сильнее всех выделялся голос моей Виктории, чистый и звонкий. Дружная песня вырывалась изо всех камер. Тюремщики хотели прекратить пение, но куда там... От страха еще сильней заколотилось у меня сердце: «Вот сейчас убьют их всех». А они все поют, и громче всех голос Виктории. Из глаз у меня покатились слезы.
— Виктория, родная, умереть бы мне за твой певучий, звонкий голос! — крикнула я дочке.
Старший тюремщик рассердился:
— Кто ты такая? Зачем кричишь? — и подозрительно уставился на меня.
— Я мать Виктории Данельян. Это моя дочь поет.
Я сказала это, чтобы его разжалобить, но он еще больше осерчал.
— Уходи отсюда сейчас же!..— затопал он ногами.
В это время подошел мой знакомец из Карса и тихо прошептал:
— Мамаша, уходи. Сегодня ничего не выйдет. Приноси завтра,— посоветовал он, провожая меня до ворот.
А я все не успокаивалась:
— Викторию мою не избили?
— Нет, нет, не волнуйся. Только вот не хотят принимать передачу.
— Как так? Голодные они, что ли, должны оставаться?
Говорю это, а сама думаю: «Одурели, с ума, видно, посходили. Разве можно отказываться от хлеба?»
— Не умрут,— ответил он.— Не беспокойся!
— Пустите меня. Дайте мне уговорить мою дочь. Она не понимает, что делает.
— Нет! — ответил он.— Не убедишь ты ее. Все равно одна, без своих товарищей, она не станет есть.
— Может, они не хотят вашей пищи, дайте им мою.
— Нет, все равно не станут. Да и не можем мы принять у тебя передачу, они должны есть нашу пищу...
Он объяснил мне, что большевики отказываются есть, потому что недовольны тюремными порядками. Я так ничего и не поняла. Что за глупости такие! Уморят себя голодом и только.
Пришла домой, не могу ни есть, ни пить. Дочка моя голодная, а я стану есть? Всю ночь глаз не сомкнула.
В тот день были именины жены Михака Лизички. Играла музыка, веселились гости. А я, скорчившись, сидела на тахте да слушала, как наверху поют и говорят речи. После каждой речи играла музыка, гости пели — и так всю ночь. Потом, с шумом раздвинув столы и стулья, начали танцевать. От танцев дрожал потолок, и мне казалось, что вот-вот он рухнет мне на голову.
Всю ночь они так гуляли, а наутро вышли на балкон и опять начали петь и танцевать. Мое горе да этот шум так и не дали мне соснуть.
Когда совсем рассвело, я опять собралась нести передачу Виктории. Сварила свежих яиц, вскипятила молока и пошла.
Но опять не приняли передачу, сказали, что арестованные отказываются от пищи. Так прошло три дня. И все эти дни раздавалось из тюрьмы дружное пение. Громче всех, опять же, звенел голос моей Виктории.
Однажды, когда я принесла обед, мне объявили, чтобы я больше не трудилась напрасно.
— Почему так? — спросила я.
— Арестантов везут в Ереван.
— Зачем?
— А это тебя не касается! — сказал парнишка из Карса.— Только не нужно больше приносить. Другим я ничего не объяснил, а тебя мне жалко.
Я поняла, что здесь что-то кроется. Не раз мне приходилось слышать, что арестованных тайно расстреливали, а передачу продолжали принимать, как будто они в тюрьме... Так расстреляли Мацо. Только через неделю родные узнали, что его убили. Стала просить, чтобы часовой сказал, когда их повезут, а сама вся дрожу от страха.
— Нет, больше ничего уж не могу сказать. Будь благодарна и за это.
— Спасибо, спасибо, но ты все-таки скажи. Прошу тебя.
— Нет! Не могу. Что, тебе хочется, чтоб меня сняли со службы да расстреляли?
— Ничего они тебе не сделают,— стала я уверять его.— Мы с тобой одни. Кроме бога на небе, нас никто не услышит. Скажи, в какое время должны их везти, днем ли, ночью ли?
Долго я упрашивала парнишку из Карса, и он пожалел меня.
— Сегодня, в двенадцать часов ночи. Если кому-нибудь скажешь, будет плохо.
— Ты не волнуйся, я еще в своем уме,— успокоила я его.
Прибежала домой и начала готовить дочке на дорогу. Сварила яиц, курицу, положила сыру в лаваш. Быстро связала все в небольшой узелок, положила туда же несколько пар белья и платье. Не было еще восьми часов, когда я пошла на вокзал. Подумала: «Лучше приду заранее, а то кто их там знает — может, раздумают и повезут раньше. Чем сидеть дома, лучше уж там подождать». Все казалось мне, будто Викторию уже увезли и я ее больше не увижу. От этих дум кружилась голова. Не было у меня ни одной близкой души, ни одного близкого человека, кто бы мог утешить, успокоить. Вышла я с узелком в руках, но так ослабла, что еле тащила ноги. На улице тьма, грязь, в небе ни одной звездочки. Пришла я на вокзал усталая, присела отдохнуть под деревом. Здесь было много мужчин и женщин, которые, сидя на своих вещах, ждали поезда. Мне было так тошно, что если бы всадили мне нож в сердце, не пролилось бы ни одной капли крови.
Вдруг подходит ко мне какой-то мужчина:
— Куда едешь, тетя?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27