— Ишь какой барыней сдала Анна! Катается на извозчиках!
Как ножом полоснуло мне сердце. «С горя изнываю, а она шутки шутит!»—додумала я, но смолчала.
— Эй, Анна! Посмотри на меня! — кричит Лизичка.
Не до шуток мне было, и я на нее даже не взглянула.
— Поди-ка сюда, я тебе что-то сказать хочу.
— Что такое?
— Иди полы мыть.
— Тебе все шутить! Полы мыть к тебе не пойду!
— А что? Что случилось?
— Викторию мою увезли в Ереван.
Как вы думаете, что она сказала?
— Хорошо сделали. Так и надо изменнице. И стоит тебе расстраиваться из-за такого пустяка. Ну иди, не ломайся. Вымой полы.
Тут меня такое зло взяло:
— Вот как? Выходит, я не мать, не могу пожалеть свое дитя? Собака — и та жалеет своего щенка. Что же, ты считаешь меня хуже собаки? Нет! Теперь мне не до мытья полов,— сказала я и пошла к себе.
После этого Лизичка перестала со мной разговаривать и уже не звала к себе работать. Нашла какую-то другую женщину, беженку, ей давала работу. А та не умела стирать. Так крепко выжимала, что все рвалось, а синьки клала столько, что белье казалось выкрашенным.
Прошло уже недели две-три, как отвезли Викторию в Ереван, а писем все не было. Я не спала по ночам. Каждый день спрашивала у почтальона:
— Анне Данельян нет писем?
— Нет
Я просила его, если меня не окажется дома, бросить письмо через разбитое окно в комнату. Я не хотела,
чтобы письмо попало в руки Лизички или ее дочерей. Так прошел месяц, а писем все нет и нет. Всякие мысли ворошились у меня в голове. Плохие мысли. Петре утешал меня:
— Это ничего, что нет писем. Я знаю наверное, что они благополучно доехали до места и все чувствуют себя хорошо.
Несколько раз я была у него, и всегда он подбадривал меня. Сердечный парень!
— Мамаша, если нуждаешься в чем, не стесняйся, скажи прямо. Я твой сын, ты моя мать,— каждый раз говорил Петре.
Но я, хоть и нуждалась, никогда не просила помощи. Как мне у него брать деньги?!
Прошел месяц с неделей, и наконец я получила маленькую записочку: «Мама, я здорова, кланяюсь Будь бодрой, обо мне не беспокойся. Виктория Данельян».
Так и пишет: «Не беспокойся». Я день-деньской думаю о ней, все мысли мои ею заняты, а она: «Не беспокойся!»
Скоро я получила еще одно такое же коротенькое письмецо.
Прошло полгода. Наступил ноябрь. Я просто места себе не находила. «Полгода не видела я своей дочки. Какая же я после этого мать?!» — все казнилась я. Не выдержала и пошла к Петре.
— Хочу, Петре, ехать в Ереван. Повидаться с Викторией.
— Напрасно ты едешь. Я получил известие, что товарищ Виктория здорова,— начал он успокаивать.
— Нет. Я должна поехать и увидеть ее.
— А деньги на дорогу у тебя есть? — спросил он.
— Нет. Но у меня есть ковер. Продам его и поеду.
Петре призадумался.
— Ну, если ты твердо решила ехать, то зачем тебе тратить свои гроши. Я тебя отправлю как свою мать. У меня есть право на бесплатный проезд.
— Спасибо, спасибо, сынок. Пусть бог исполнит все твои желания.
— Это мой долг. Я многим обязан товарищу Виктории. Только ты вот что мне скажи: приедешь в Ереван, куда ты пойдешь, у кого остановишься?
И правда, я совсем не подумала об этом. «К кому я пойду, у кого остановлюсь? На улице нельзя жить. Ведь теперь не лето, чтобы можно было свернуться в комочек под какой-нибудь стеной. Скоро зима. В горах уже выпал снег».
— Я сама, Петре, не знаю, к кому пойду. Ни родных, ни знакомых у меня там нет. В первый раз еду в Ереван. В первый раз сажусь в поезд.
Я не выезжала еще из нашего города. Несколько раз поднималась пешком в Саригюх на богомолье — только и всего! А поездом ни разу не ездила. Случалось ходить на вокзал — провожать наших дачников и укладывать их вещи в вагон. Но чтоб самой куда-нибудь поехать — не бывало.
— Ничего, ты не беспокойся, мать,— утешал меня Петре.— Я поручу тебя знакомому кондуктору и попрошу его, чтоб он отвел тебя к моему хорошему товарищу, к Артушу, он живет как раз близко от станции.
Дай бог здоровья Петре, он так и сделал.
Перед отъездом я собрала вещи Виктории — старую юбку, фуфайку, чулки, приготовила продукты, все это уложила в два узелка. Надела на себя несколько платьев, накинула шаль и пошла на вокзал.
Да, забыла рассказать. Перед уходом поднялась я к Михаку. «Еду так далеко, и кто знает, вернусь ли еще сюда. Неровен час... Дай-ка,— думаю,— попрощаюсь я с ними и со спокойной совестью пойду на вокзал. Попрошу не оставлять мою квартиру без присмотра. Хоть и повесила я на двери замок, но кто знает... Я же их квартирантка, должна объявить, куда я еду». Пришла. Было уже темно, часов восемь вечера. Михак и Лизичка пили чай с вареньем. Муж, как и всегда, сидел с расстегнутым воротом, а жена — в кашемировой шали. Дочки в углу комнаты примеряли платья. Ох, уж эти дочки! Не любила я их: посыплют лицо мукой, намажут губы краской — и вон из дому, на улицу, на бульвар, на вокзал. Целый день шляются. Дома они без конца ругались или друг с другом, или с матерью, а как выйдут на улицу, так и начнутся нежности: «Аня-джан, Соня-джан!» — будто на самом деле они неразлучные. Дома у них ненависть, а на улице — ласка!
Я неученая, неграмотная женщина, мало в чем разбираюсь, но девичье, женское дело понимаю хорошо.
Только вошла это я к ним, как Анечка и Сонечка переглянулись и засмеялись.
— Пришла! — говорят.
Наверно, они думали, что я пришла просить у них помощи. Они насмехались, а я будто и не вижу их. Оставила узелок у дверей, сняла чувяки, шаль перекинула через руку, подошла по ковру к столу, поклонилась в пояс и проговорила:
— Добрый вечер!
Лизичка отвернулась, а Михак нахмурил брови, зло посмотрел на меня и нехотя пробурчал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27