— Нет, они не глупые, а очень даже хитрые, дурачат таких, как ты, чтобы вы ходили в церковь, ставили там свечи, целовали монахам руки и считали их святыми. А на самом деле нет ни одного святого. Все это — брехня и выдумка монахов.
Я так и застыла на месте.
— Замолчи сейчас же! — кричу.— А то разгневается господь и побьет нас каменным градом.
Я принялась креститься, а она смеется.
— Бедная ты моя мамочка! Напрасно, не трудись. Нет над нами ни бога, ни святых. Над нами лишь торгаш Михак со своей бессовестной женой да дочерьми. Больше там ничего нет.
— Замолчи! Услышат — выгонят нас из дому.
— А ну, пусть посмеют только,— говорит она.— Скоро мы покажем им, кто кого выгонит. Ведь они живут в доме, построенном чужим трудом...
Долго она еще говорила так, а потом оделась и вышла.
Ее слова о том, что нет ни бога, ни святых, что в эчмиадзинском календаре написана одна неправда, задели меня за живое. Стала я на колени и помолилась. Хотела купить свечи и пойти в церковь, но тут же передумала. «Сколько,— думаю,— я раньше-то, бывало, ставила свечей, чтобы господь бог оберегал моего Ерванда от всех бед и несчастий,— а разве спасли его мои молитвы? Нет, не стоит идти в церковь. Вроде и права Виктория. Уж если бы эти .святые имели какую-нибудь силу, мой Ерванд не пропал бы без вести в чужих краях». Как вспомнила Ерванда, слезы подступили к горлу. И решила я пойти поглядеть, какой такой это праздник Первое мая.
Вышла из дому. И что же? Главная улица полна народу. Иголке негде упасть. День хороший, ясный, так и радует сердце. Музыка играет. Народ песни поет, детишки резвятся. Многие по-праздничному одеты, и все чего- то ждут. Вот прошли со своей музыкой школьники, по четыре человека в ряд, за ними — еще. Сколько в городе было учеников! И все со своими флагами. После учеников шли служащие, тоже со знаменами, а потом и войско с большим зелено-красно-оранжевым флагом и музыкой. А за ними показался фургон; на нем наковальня и кузнечные мехи, двое людей, одетые в костюмы кузнецов, куют железо: мол, смотрите на нас, как мы работаем. Потом проехал фаэтон, в котором стояла девушка, одетая во все белое, с распущенными волосами, и бросала во все стороны цветы и зелень. Она представляла май — месяц цветов и зелени... Чего-чего только не придумают люди! Проехал этот фаэтон и за ним прошли еще два-три представления. Вдруг в конце улицы показалась колонна; она несла то самое знамя, над которым вчера трудилась Виктория. Я узнала его по буквам — белым по красной материи. Прибили знамя к какому-то шесту и несли высоко над головами. Ветер раздувал его, и всем было видно, что там написано. Сначала я Викторию не заметила. Потом смотрю — и она здесь, как раз рядом с теми, которые несли знамя. Идет в красном платочке. Большая часть этой колонны — безусая молодежь, пожилых людей совсем мало. Среди них я узнала одного учителя и фонарщика. Женщин почти не было, если не считать Викторию и еще двух девушек.
Вдруг товарищи Виктории запели «Интернационал».
Тогда из толпы, шедшей сзади, раздалась другая песня, и какой-то хорошо одетый человек крикнул:
— Шапки долой! Поют «Нашу родину».
Все пошли на вокзал. Я за ними. Прошел слух, что на вокзале будут говорить речи.
«Уж раз вышла из дому, послушаю, что они говорят. Все равно дома нечего делать. Может, и, правда, скажут что-нибудь хорошее»,— подумала я.
Перед вокзалом собралась уйма народу — наверно, тысяч двадцать. Михак со своей женой и дочками тоже стояли здесь. Они были нарядно одеты. Заметив меня, удивились:
— Как, Анна, и ты пришла сюда? В доме никого не осталось? А если нас обокрадут?
— Ничего,— говорю,— не случится. Хочу посмотреть, какой это праздник.
Они прошли вперед, а я осталась на месте. Народу становилось все больше и больше. Играла музыка. Наконец вышел человек в крахмальной сорочке. Я сразу узнала его. Это был сын священника, адвокат Вагаршак, тот самый, который несколько лет тому назад вместе с нашим домохозяином Михаком записал моего Ерванда в добровольцы. Посмотрел вокруг, откашлялся и начал:
— Товарищи! Сегодня весь мир празднует Первое мая...
И пошел, и пошел... Но говорил он так учено, что я не поняла больше половины. А под самый конец он махнул шляпой и крикнул:
— Да здравствует Первое мая!
Заиграла музыка.
После адвоката держал речь один наш учитель. Он говорил то же, что и адвокат Вагаршак, и закончил так же, как и он: «Да здравствует Первое мая!» После учителя многие говорили. Одни — спокойно, другие, как сумасшедшие, махали руками и кричали во все горло, но заканчивали все одинаково: «Да здравствует Первое мая!» После каждой речи играла музыка, люди снимали шапки, хлопали говорившим и кричали «ура». И вдруг на место, откуда говорили, поднялась Виктория в красном платочке, со знаменем. У меня упало сердце.
— Кто это такая? Что это за девушка? — спрашивают в толпе.
— Это девушка из библиотеки.
Они-то говорят спокойно, а я волнуюсь. Разве это девичье дело? Колени у меня дрожат, сердце колотится, во рту пересохло. Стою ни жива, ни мертва. «Что, если увидит меня Михак? Что он скажет?» — думаю.
Виктория начала говорить:
— Товарищи! То, что вам здесь толковали,— все неправда, потому что эти господа говорят одно, а на деле поступают совсем иначе. Эти господа говорили вам, что все трудящиеся, все рабочие должны объединиться, но сами они не хотят соединиться с русскими рабочими, которые борются за одно общее дело — за счастье трудящихся во всем мире. Все, что говорили выступавшие здесь,— фальшь. Пусть наш народ знает об этом. Они — враги народа.
До нее все говорили только о празднике, а она — о народе, о порядках, о правительстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27