Капшун света не видел, отбирая павших овец. И сейчас у него сердце сжимается, как вспомнит,
А нынче? Нынче собирался Капшун доказать, кто он такой на самом деле. Все шло хорошо. Зимой, хотя она была и морозной, и снежной — снегу по брюхо лошади,— и долгой, шея вытянулась на вершок, пока Капшун высмотрел первые проталины,— отара оставалась в полном порядке. И ягнят после окота он получил не меньше, чем передовые чабаны. А вчера взвесили шерсть с его овец, потянуло сверх плана. Чего еще может желать чабан? Были бы овцы целы да сыты, и чабан не будет тощим. Но вот сейчас... Опять, опять повторяется...
— Куду-у-уй, кудуй!—слышится впереди грудной, зычный голос Диламаш. Она запрягла лошадь и выехала навстречу. Подъехала и размахивает перед Капшуном кулаками: «Ты что наделал, а? Что наделал, спрашиваю? Чем теперь будешь платить? Постой, постой, по-шаманю я над тобой, пошаманю...»
— Ладно, женщина, ладно,— еле выговаривает Капшун.— Потом, после...
— Я тебе покажу после! Не знал, что будет непогода? Не ныли твои старые кости? Может, ты в деревне омолодился с кем? Может, живой водой обмылся? — Диламаш кричит без умолку, а сама уже связывает ноги ягнятам.— Да чтоб глаза твои... Да чтоб самого тебя...
— Замолчи, женщина! — сердится Капшун.— Сегодня я командую. А то всех овец погубим.
— Ишь чего захотел! Командир.., Ну где твоя башка-то была, где? Я вот привезла мешок ячменя. Попробуем-ка приманить...
Они подъезжают к отаре. Овцы привыкли, что на телеге им привозят зерно, тянутся к ней, и Диламаш сыплет горстями ячмень. Телега потихоньку трогается, овпы гуськом бредут следом в сторону зимовья.
Капшуи слезает с телеги, обходит отару. Радоваться пока рано, беда не миновала: часть овец так и не сходит с места. Они беспомощно стоят, уткнувшись мордами в слякоть, жмутся одна к одной. По сгорбленным, красным после стрижки спинам течет дождь со снегом. Овцы пробуют лечь, но, коснувшись голыми животами студеной земли, опять медленно поднимаются. Видно, одурели уже от усталости, и им все безразлично. Между ними маленькими серыми комками дрожат ягнята.
«Только бы не легли,— думает Капшун.— Тогда им конец: земля сырая».
— Надо что-то решать.
«Сначала все-таки надо спасать овец. Ягнята, может, выдержат: насосались молока».
...Темень такая, что всаднику головы лошади не увидеть. Остановится Капшун — холод и сырость пронизывают насквозь. Он не знает, сколько теперь времени, не чувствует, идет или перестал идти снег. Он таскает и таскает овец, ягнят, шаря руками в кромешной тьме, стаскивает их в кучу, связывает им бечевкой ноги, а потом, когда подъезжает Диламаш, грузит на телегу. Ему кажется, что он вот-вот упадет, и удивляется, откуда еще берутся силы. Он страшно торопится и боится лишь, что в легких, где до сих пор сидит немецкий осколок, может начаться резь, и тогда будет не до овечек... Ноги все-таки подкашиваются, и Капшун, жалкий и окоченевший, садится в дорожную грязь. Кружится голова, шумит в ушах, лихорадит.
— Что за жизнь! — бормочет он.— К черту этих проклятых овец! Думают, только чабану и заботы, что песий распевать. Попробуй, запоешь тут. Эта животина и знать ничего не хочет — устал ты, или болен, или отлучиться тебе куда надо... Все бы им жрать, жрать. Жизни не видишь возле них. А ведь и в деревне можно прожить: изба есть. Чего хорошего дождешься с этими баранами? Сам бараном станешь. Замерзнешь где-нибудь с ними, как отец когда-то... Правда, для чего все это?.. Постой, постой, что это ты?—встрепенулся Капшун.— Чего выдумал! Вот посидишь малость и встанешь... Посидишь и встанешь... Чабану ведь хорошо... Хорошо чабану. Он закрывает глаза и силится представить, отчего же чабану хорошо... Так он грезил обычно зимой, в лютый мороз, когда и дышать надо осторожно, вполгруди. Сидит тогда Капшун где-нибудь на пригорке, сидит вот так же, как сейчас, съежившись, слушает, как скрипит и шуршит зернистый снег под четырьмя тысячами овечьих копыт. Стоит Капшуну закрыть глаза, как сразу представляется ему, что не снег это скрипит, нет, это скачет по камням река-говорунья,.. Нет, нет, это шелестит в листьях теплый, ласковый дождь...
— Да, да, хорошо чабану,— шепчет Капшун и видит, как из узкой горловины ущелья выливается в просторную долину овечий поток. Спины овец сияют от лучей утреннего солнца, каждая овца — солнечный зайчик. Можно поверить, будто не идут, а плывут они, такие легкие и белые-белые, чуть дунет ветер, и разлетятся во все стороны, как перекати-поле...
— Да, хорошо чабану, хорошо...
Видит Капшун: ягнята столпились на круглой поляне, бодаются, обнюхивают друг друга, высоко подпрыгивают, а потом—так и знал Капшун — пускаются наперегонки. «А-а, насосались молока...» — оживляется Капшун, подползает к обрыву и ложится, завернувшись с головой в плащ, только для глаз оставляет щелку. Ждет он недолго: слышится легкий дробот, замелькали перед Каишупом длинные ноги, большие уши, черные глаза, приближается к нему пестрая кудрявая команда. Впереди мчится черноухий, он подбегает к Капшуну и перепрыгивает через него, а за ним — остальные. Но вот один, чернолобый, щуплый, длинный, останавливается. Тут все окружают Кашпуна и, часто дыша, притопывая копытцами, удивленно смотрят па него своими большими глазами. Л чернолобый, наверное самый смелый, весь дрожа, подходит к Капшуну, обнюхивает и вдруг вскакивает на него. Не почуял ничего страшного, принял Капшуна за бревно или камень. Тут уж и другие осмелели — весело им, есть на чем попрыгать. Капшун почти не дышит, но ему становится невмоготу, и он вскакивает, визжит. Л ягнята — врассыпную, искры от удара по раскаленному железу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81