— Я тебе потом все объясню. Я напишу тебе...
Назавтра Табыл сидел в зимнем саду на скамье среди комолых обрезанных тополей и ждал ее. Она обещала проводить его. Снова шел снег, возле Табыла играли ребятишки из детсада. Редкие прохожие бросали удивленные взгляды на него, осыпанного с головы до ног снегом, А он сидел и с болью повторял про себя: «Где ты, девушка?..»
Она не пришла.
Дома он до рассвета бродил по черневшим от сенной трухи и навоза улицам. Стоило ему на миг закрыть глаза, и перед ним возникало круглое, как месяц в полнолуние, лицо с влажными, будто расплавленными черными глазами. Девушка, держа в своих маленьких ладонях его счастье, ждала впереди. Но как только Табыл приближался, она встряхивала толстыми косами и, раскинув руки, словно крылья, взлетала бабочкой и опускалась у дороги поодаль...
За седловиной занималась заря.
Девушки, девушки... Когда, взявшись за руки, веселой стайкой мчитесь вы улицей, как похожи вы на молодые лиственницы, что, переплетя ветви, сбегают наперегонки с косогора. Когда вы, озаренные луной, водите на поляне хоровод и, раскачиваясь, запеваете песни, вы — точно журавлиный клин, курлыкающий в поднебесье. Когда, задорно глянув в сторону парней, вы вдруг зашепчетесь меж собою, похожи вы на цветы марьина корня, что трепещут от дуновения вегерка.
Черноглазы вы, черноволосы, девушки... Зачем мучаете человека? С чем сравнить ваши легкие руки, нежные шеи, быстрые ноги, такие стройные, словно выточила их из мельничного камня хлопотливая речка. Кто вас поймет, кто рассудит? Разве что лебедь, потерявший подругу в горький час рассвета...
На стоянке за горою опять залаяла собака, и снова— тихо-тихо. Вдруг по зубчатым вершинам гор будто ветерок пробежал, рассыпался звенящий девичий смех. Он долетел до седловины и, скатившись к подлеску, затих где-то в середине леса.
Как похожа эта скала на человека, зарытого в землю!..
Табыл хотел подняться, по в это время па гребне седловины возник силуэт курана. Куран чутко поднял маленькую голову, понюхал воздух, бесшумно и легко спустился в ложбину. Вот он ближе, ближе! — шагах в двадцати от Табыла остановился, всматриваясь в чернеющий лес. Сдерживая дрожь, Табыл прицелился и хотел уже спустить курок, но какой-то тонкий стебелек, пригнутый ветерком, заслонил на миг мушку, а когда он выпрямился... Что это? Перед Табылом стояла нагая девушка с черной косой, спускавшейся поза-горелой гибкой спине. Подняв к небу руки, она что-то высматривала в лесу, будто ждала кого-то.
Вот она повернулась к Табылу, неслышно шевеля губами. Круглое, точно месяц в полнолуние, лицо, груди — две опрокинутые пиалы, четко вырисовывались на фоне оранжевой зари. Невесомая, она постояла на гребне седловины и стала плавно опускаться вниз за перевал. Вначале исчезли ее ноги, выточенные из мельничного камня, потом узкий, как горловина кувшина, стан, затем маленькие опрокинутые вверх дном пиалы, круглое, как луна, лицо и, наконец, пальцы поднятых к небу рук...— Где ты, девушка, любовь моя... — беззвучно, одними губами произнес Табыл...
А на стоянке за горой опять залаяла собака,

КАКТАНЧИ
— М-мм, значит, едете в город учиться? Хорошо, ребята, хорошо. Мой шурин Тодор даже мне советует, говорит: «Смотри, и я учусь. А как? Очень просто: поглядит учитель на мою старую, в снегу, голову и сам не заметит, как поставит «трояк». А у вас, молодых, все козыри в руках. Этот, чернявый, оказывается, браток мне — я ведь тоже из рода-сеока тодош, там каждый в один присест девять чашек ячменного супя-кёчё выхлебывает, девять раз за ночь до ветру сходит. Вот какой народ!.. Зовут меня Кактанчи. Отца — Тулай. Охотник. Стрелок он прославленный на всю округу, ни одна его пуля на землю не упала, ни разу ни камня, ни дерева не коснулась — всегда в цель попадала. Можете судить, какой он был охотник, если даже сыновьям имена такие дал: Стрелок,^ Следопыт, Силок, Гон, Засада, Дележ. В общем, назвал так, чтоб зверю, попавшему братьям на глаза, не уйти, не ускользнуть было, а тем более не перехитрить их. А я самый младший, последний, к тому же, как говорят, до срока родившийся — недоносок, Кактанчи...
Чабан я. Все возле овечек. Сюда, в эту столицу аймака, приехал вчера утром. Привез шкуры кобылы и бычка. Сдал... Ну, это только так. По-настоящему-то приехал потому, что вернулись на каникулы дети, и мне теперь дома делать нечего. Они сами со всеми делами справятся. Ведь такие случаи в году не часто бывают, вот и решил прогуляться.
Э-ээ, а теперь хожу сам не свой, как говорят: ни якши, ни яман. Это потому, что старые друзья мне встретились, да новых еще завел... Потом вещи попались такие, каких я целый месяц в глаза не видел... а карман как раз был толщиной в два пальца. Э-э... что тут рассказывать. Кажется мне, что все возле этой чайной хлопали мои ладони, стукали мои подошвы... Знаете, я ведь сейчас вышел из красных дверей вон той избы, что виднеется в окне... Отпустили. Господи Христос, тридцать три полена! Долго ли до беды... Хорошо, присудили мне за теми дверями всего десять рублей штрафу. Это мне даже па руку: жене скажу, что тридцать рублей надо отдавать. Только вот всю ночь я двери пинал, а утром смотрю, у пимов подошвы отлетели. Сейчас сижу, а на уме одно: жена моя, Ку-зунь, этими пимами меня по спине или по башке огреет. Да и пимы жаль. Хотя и старые, но теплее новых...
Забыл, когда и открывал те красные двери. А вчера— на тебе! — черт мне шепнул в ухо, что ли... Вот в молодости... Э-э, в то время, думаете, от хорошей что ли жизни привязывал себя к кровати перед гулянкой, чтоб не ходить на нее? Такой был — сам за себя не отвечал... А то ведь как: встаешь утром, ничего не помнишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81