Табылу не терпелось сказать еще что-нибудь, но он не находил слов. Внутри у него разлилась какая-то теплота, нежность, щемящая боль. Он глядел па девушку, а перед глазами почему-то стоял черноглазый эличенок1, на которого прошлым летом он наткнулся в тайге. Эличенок заблудился и жалобно звал мать.
— Новый год... Праздник... Едва ли какая машина будет,— сказала девушка и улыбнулась. Молчаливость парня, видимо, удивляла ее.— А может, пешком?
— Конечно!
И они зашагали ранней морозной улицей, мимо изб, со слепо замерзшими окнами, с трубами, которые, отчаянно пыхтя дымом, отбивались от стужи. Табыл шел впереди и нес чемодан девушки, набитый, как выяснилось, книгами.
Миновав ворота поскотины, они вышли па просторную снежную долину, с обеих сторон очерченную горными отрогами. Навстречу несло холодным обжигавшим дыханием Катуни. А вокруг — сверкающие снега, уходящий вдаль ряд телефонных столбов в инее с проводами между ними, превратившимися в мохнатые белые арканы. Впереди — дорога без единого следа, и конец се теряется где-то далеко-далеко, в бело-синей мгле гор. Кругом тихо-тихо, неподвижно, и только скрипит снег под валенками, только скрипит снег... А они одни в этой снежной пустыне.
На седловину горы выкатилось красное ушастое солнце. И заискрилась, закружилась в воздухе сверка-
1 Эличенок — козленок, детеныш косули (по-алгански — элик — дикий козел, косуля).
ющая мошкара снежинок. Расцветился радугой туман над черной Катунью, и сквозь эту радугу всеми красками переливался горный хребет. Они шли рядом, по щиколотку увязая в сугробах, шли навстречу этим горам, похожим на пылающее пламя огромного костра, прямо к солнцу, сквозь искристый иней, по сверкающему скрипучему снегу, по просторной, словно степь, долине, шли будю в сказку, рядом, плечом к плечу.
В полдень они подошли к подножью горы и по дороге, петляющей меж заснеженных лиственниц, раскидистых седых елок, очалмленных снегом пней, поднялись на перевал. Тут они замерли и долго стояли, очарованные красотой хребтов, покрытых синим снегом и залитых солнцем. Табыл осторожно взял ее руки, покрасневшие от мороза, и стал согревать их своим дыханием, ласковой болью, не умещающейся в груди.
— Потри себе лицо,— сказала девушка, еще больше разрумянившаяся от ходьбы.— Не заметишь, как обморозишься...
— И ты тоже.
Они посмотрели друг на друга и неожиданно рассмеялись.
— Чего ты смеешься? — спросил он.
— Так. Жду, когда ты скажешь что-нибудь интересное.
Он чувствовал, как радость переполняет его, даже дышать стало труднее, но только и смог вымолвить:
— Смотри, какой снег — красный и синий. Тебе нравится?
Лицо ее было совсем близко.
— Сядь на чемодан,— пробормотал он.— Ты, наверно, устала.
Она отвела глаза.
— Да нет, не устала я.
— Ты приедешь к нам в деревню?
— Зачем?
— Ну... Так. Ведь после института все равно куда-то надо ехать У нас хорошо. И работа найдется.
— Какая работа? — она поежилась н 1рихнула головой, ссыпав с шали снежную Пойдем лучше. Стоять холодно.
— Хочешь, побежим? Согреешься.
— Нет, не хочется. Пойдем не спеша.
—- Ну вот, то замерзла, то не спеша,— вздохнул он, не понимая, почему вдруг она стала молчаливой и далекой.
— Чудной ты! — опять рассмеялась девушка.
— Дядя едет,— послышался из кухни голос матери. Вместе со скрипом колес с улицы донеслась монотонная, как гудение пчелы, песня:
Па скале старый тал. Кого он от дождя. В жизни старый — это я. Не согрею никого..,
Ясно: едет дядя. И еще ясно, что хорошо ему, не болеет.
К воротам, громыхая, подвернула телега.
...Они спустились с перевала в ущелье и пошли по узкой дорожке, пробитой между Катунью и нависшими над нею скалами. Потом с крутого берега смотрели на водоверти, на белые буруны реки, которую и такие морозы не смогли сковать. Иногда по реке проносились огромные льдины. Они то ныряли, то всплывали, словно гигантские рыбины, то со скрежетом и треском разбивались о камни посреди стремнины...
С шумом отворилась дверь, и дядя Табыла прошел в комнату, прямо к Табылу.
— О, племяш мой единственный, как головка у луковицы! — Он попытался обнять Табыла, лежавшего на диване.— Давай поборемся!
— Да не хочу! — выставляет локоть Табыл. Не до дяди ему: дядя всег71,а он такой, считает его мальчишкою.
— Ишь пл... Ну ладно, ладно! Большой стал...— унимается дядя.— Ну что, Табыл, отсеялись?
— Да.
— Вот и ладно. Теперь — самый раз. Коли девушка есть по сердцу... Дядины бараны давно откормлены к свадьбе. Да и сам я хоть сегодня готов в сваты.
— Садитесь чай пить,— пригласила мать.
— Можно и почаевать,— снял дядя с себя брезентовый плащ, снял с запястья ремешок бича.— Спустился за солью для осечек, дела свои в конторе уладил.
Уж было обратно собрался, да вспомнил, что вез вам баранью ногу. Оказывается, правду говорят: старый, что малый...— сел дядя за стол.— А твоя серая овечка, Ярымка, двойню принесла. Оба баранчики.
— И-и, двойню? Вот радость-то! — заулыбалась мать.— Она у меня такая. А что черноголовая?
— Черноголовая? Которая зимою объягнилась? Вожаком в отаре ходит. Шибко шустрая она, уходит далеко. Колокольчик бы на шею повесить.
Дяде за семьдесят, но он все еще крепок и легок на ногу. Говорят, в молодости был первым объездчиком и борцом. Если разойдется, то и теперь посрамит кой-кого из молодых.
— Табыл, иди. Почаюем вместе.
— Что-то не хочется, дядя.
— Да послушайся ты дядю,— уговаривает мать. Табыл неторопливо поднимается, неохотно садится.
— Дядя твой пока ходит под луною и солнцем, ему хочется посидеть за твоим очагом,— продолжает дядя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81