Только иногда она начинала часто моргать, словно так это кровавое месиво пред ее глазами могло вдруг исчезнуть, или в кровь кусала себе губы. Но ни разу не дрогнула и не показала, что ей страшно. Она была похожа на повидавшую жизнь старуху, привычную к боли и грязи. Только синяки проступили под глазами.
Раненый должен был остаться у них дома, потому что его нельзя было тревожить. Эмилия знала это, а еще то, что как медсестра она находится в подчинении у отца Даниэля, поэтому попросила у него разрешения отлучиться на минуту и, когда разрешение было получено, выбежала из комнаты, как будто за ней гнались.
Она взбежала по лестнице, прыгая через две ступеньки, пронеслась через гостиную, не сказав ни слова сестрам Вейтиа, и влетела в ванную, не закрыв за собой дверь. Что-то горькое поднималось у нее прямо из желудка и рвалось наружу. Довольно долгое время, показавшееся ее матери вечностью, ее рвало, а в промежутках слышны были громкие проклятия и обрывки молитв.
Доктор Куэнка поднялся вслед за ней, сдержанный и благородный, как выдержанное вино. Он не хотел слишком привлекать к себе внимание или выглядеть героем, но в этот день он выиграл очередную битву, и успех дал ему право на излишнюю словоохотливость и ликование, столь несвойственные для него.
– У девочки рвота? – спросил он с улыбкой, остановившись на пороге.
Хосефа Вейтиа ответила ему утвердительным кивком и двумя слезинками, скатившимися по щекам помимо ее воли. Доктор Куэнка подошел поближе и достал длинную гаванскую сигару.
– Чтобы стать врачом, нужно пережить много таких приступов, – сказал он. – Но у девочки есть талант и призвание. Сейчас ее нужно как следует покормить, и все пройдет.
Потом он попросил у Хосефы один из отваров, которыми она лечила почти все болезни.
Диего Саури тем временем налил бренди себе и своей утомленной свояченице, вернувшейся из ванной, куда она заглянула, чтобы посмотреть, как дела у Эмилии.
– Этого только недоставало, теперь она хочет стать врачом! – воскликнула Милагрос, взяв свою рюмку.
Тут на доктора Куэнку посыпались вопросы и возгласы возмущения. Он совершенно бесстрастно объяснил, что Эмилия попросила его вместо уроков игры на виолончели учить ее медицине. Они пообещали друг другу держать это в тайне, чтобы не привлекать к себе внимания и не давать никому ненужной надежды, но Эмилия оказалась хорошей ученицей. Если сложить то, что она знала о лекарствах, и то, чему она научилась у Куэнки, это составляло примерно третью часть программы медицинского факультета.
– Я чувствую себя рогоносцем, – пожаловался Диего. – А теперь вы будете мечтать о том, чтобы иметь дочь-врача.
– Ах, если бы она была моей дочерью! У меня не хватило сил родить девочку, – сказал Куэнка, прекращая разговор об Эмилии и вновь возвращаясь к своей постоянной головной боли: перспективам войны и необходимости благоразумия, последней обязанности старика, жизнь которого прошла в самый воинствующий и скорбный век в жизни Мексики.
Он боялся необратимых последствий и старался сдержать нетерпение тех, кто уверял, что восстание в Пуэбле поднимет за собой всю страну. Он не доверял тем, кто полагал, что будет легко взять штурмом казармы, захватить магазины, поднять забастовки, а затем пасть жертвой спешки и крайностей, забыв об умеренности и идеалах. Он мечтал о политике, о политической работе, как о самой благородной из работ, о победе терпения и рассудка над гневом. Как и Диего, он не доверял фанатикам, тем, кто был готов умереть и убивать, чтобы раз и навсегда покончить с мирным укладом, который он так ценил. Он не думал, как другие, что в Мексике ничего не изменилось за последние тридцать лет. Он считал, что мечта была предана, потому что жизнь – это всегда предательство мечты. Республика, о которой мечтало его поколение, должна была быть демократической, основанной на принципах равенства, рациональности, продуктивности, открытой всему новому и прогрессивному. Но он состарился, наблюдая, как она превращается в царство богачей, оставаясь территорией диспропорций и диктатуры. Все было так, как когда он родился, когда его дед боролся за освобождение страны от испанского владычества, это было общество, жившее по законам самого бестолкового католицизма, привилегий, пожалованных королем, и произвола местных вождей.
Но это был мир совсем не тот, что тридцать лет назад. Многие вещи остались без изменений, а многие другие изменились настолько, что даже невозможно передать. Повсюду царили нищета и застой и тут же богатство, перемены были видны. В довершение всего старики лезли вон из коней, чтобы править в этой стране молодых, которым оставалось только страстно мечтать о будущем.
Они долго говорили в этот вечер, полный волнений. Хосефа на три оборота закрыла входную дверь, чтобы люди, составлявшие смысл ее жизни, в ближайшие часы, если и захотели бы переделать мир, смогли бы совершить это без пролития крови, с помощью силы воображения и слов, не выходя из дома.
Доктор Куэнка попытался уйти около одиннадцати, но поскольку госпожа Саури отказалась отпереть дверь, пока свет нового дня не зальет все улицы города, он опять повесил шляпу на вешалку и выпил свой первый бренди.
Не было смысла нести свои тревоги в другое место. Те, кто вместе с ним болел здесь за мир, собственно и составляли его мир, не хватало только его сыновей, уже давно странствовавших по свету в поисках свободы, которой не было у них на родине.
XIV
Эмилия Саури отсутствовала на этом консилиуме. Она вышла из ванной и пересекла гостиную, распространяя запах цветов и стиракса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100